Каково же было мое удивление, когда после Маминой учебы прошел год, два, три, а на Маме не появилось ни единой царапинки. Более того, на работу Мама одевалась, словно в театр: светлый костюм, туфли-лодочки, сложная прическа, французские духи. Возвращалась Мама точно такой же, какой уходила. Когда я время от времени спрашивал Маму, почему она не получает никаких производственных травм, хотя занимается горячей обработкой металла, Мама загадочно отвечала:
– Ты думаешь, горячая обработка металла и есть горячая обработка металла?
– Возможно, и нет… Но, однако… Скажи хоть чуть-чуть. Намеком. Я пойму.
– Если бы ты был не ты, а кто-то другой, – говорила Мама уже с некоторым раздражением, – я бы подумала, что тебе нужны сведения о нашем институте.
– Какие сведения? Я просто хочу знать…
– Что ты хочешь знать?
– Ну… это… чем занимаешься…
– А чертежи тебе не нужны?
– Что ты! – испуганно махал я руками. – Какие там чертежи!
– Может, тебе принести образцы нашей продукции? – Мама начинала уже сердиться по-настоящему.
Я испуганно замолкал, так как в нашей семье Мама самая нервная и мы все бережем ее здоровье. Насколько это, конечно, возможно, ибо, если уж говорить честно, у нас все в семье нервные, а из всех нервных я самый спокойный. Поэтому я стараюсь не раздражать Маму.
Особенно много волнений у Мамы накануне институтских собраний, конференций и симпозиумов.
– Все уже сшили себе новые костюмы, – нервно говорит Мама приблизительно за две недели до какой-нибудь конференции. – Одна я, как дура, буду в старом.
– Сшей и ты себе, – говорю я.
– Я себе сшить не могу, – отвечает Мама раздраженно.
– Почему? – удивляюсь я. – Возьми и сшей.
– Ты безответственный человек, – говорит Мама.
– Но почему все себе шьют, а ты не можешь? – спрашиваю я.
Мама теряет терпение:
– Потому что у всех мужья как мужья, а ты борец.
– Ну и что из этого?
– Ты ешь одно мясо! У нас почти вся зарплата уходит на продукты.
Я смущенно замолкаю, потому что действительно ем почти одно мясо.
– Могу перейти на рыбу, – говорю я виновато – Рыба – прекрасный заменитель мяса.
У нашей Мамы доброе сердце.
– Ну что ты, – говорит она, гладя меня по плечу. – Рыбу едят всякие мелкие спортсмены. А ты ведь мастер спорта и даже теперь – тренер.
Я молчу, потому что это правда.
– Во всем виноват этот нахал, – говорит немного смущенно Мама, имея в виду Риса (ей стыдно вырвавшихся слов о мясе). – С каждой зарплаты мы покупаем ему игрушки чуть не на двадцать рублей. Если все это сложить… получится мне костюм.
– Надо немедленно прекратить это безобразие, – говорю я.
– Немедленно и бесповоротно, – говорит Мама.
Но прекратить безобразие очень трудно. И виновата прежде всего сама Мама, так как она покупает игрушек больше всех нас, вместе взятых. Чтобы подлизаться к Рису.
У Мамы с Рисом сложные отношения. И прежде всего из-за вопроса, кто родил Риса. Иногда этот вопрос до того раздражает Маму, что она для доказательства своей правоты применяет некоторые приемы средневековой инквизиции, как, например, подвешивание за уши. Рис кричит не своим голосом, Бабушка кричит еще больше, Дедушка мечется с лицом дипломатического представителя, я пытаюсь вытянуть Риса из-за спины Бабушки, прикрывающей его своим телом, как наседка, и унести в соседнюю комнату, чтобы наконец-то заняться его воспитанием. После длительной борьбы все-таки побеждаем мы с Мамой: утаскиваем Риса в спальню и закрываем дверь на крючок.
– Побудь, дорогой сыночек, с родителями, – говорю я Рису.
– Ым, – отвечает Рис, несколько неуверенно намахиваясь на меня локтем и косясь на дверь, которая сотрясается от Бабушкиных кулаков. Дверь прочная, крючок надежный, и Бабушка, рыдая, уходит на кухню. Рис начинает понимать, что дело худо. Сначала он с разбега пытается высадить дверь, потом сломить нашу волю диким ревом, но все оказывается тщетным Мама укорачивает себе платье, я читаю газету «Советский спорт». Все это мы делаем так, словно Риса не существует вовсе.
Проходит час. Рису надоедает реветь, и он приступает к переговорам. Переговоры он ведет с позиции силы.
– Откройте, – говорит он угрожающе, – а то хуже будет. А то сейчас из окна выпрыгну, и вас в тюрьму посадят.
Он долго пугает нас всякой всячиной, в том числе и тем, что навсегда уйдет жить к Дедушке и Бабушке.
Проходит еще час. Рис оставляет угрозы и приступает к поискам компромисса. Он уже готов остаться у нас жить.
– Если бы вы меня любили, я бы никуда не уезжал, – намекает он.
Мама поглядывает на часы. В семь у нее какой-то очень ответственный актив. Ей не хочется уезжать, не помирившись с Рисом, и Мама охотно идет ему навстречу.
– Дурачок ты маленький, – говорит она. – Мы тебя с папой очень любим. Ты же наш сын.
Это сразу кладет конец воспитанию. Пройди еще час – и Рис окончательно признал бы Маму мамой, но, услышав такое, он сейчас же приобретает наглый вид.
– А вообще-то, – говорит он, – я буду жить у вас по очереди. Сегодня у вас, а завтра у Бабушки с Дедушкой, а послезавтра опять у вас.
Мама смотрит на часы – остается совсем немного времени.
– Мы тебя очень, очень любим, – говорит она. – Я куплю тебе завтра игрушку.
– Сегодня, – говорит Рис быстро. – Пожарку. Большую-пребольшую, по колено.
Эта пожарка стоит почти тридцать рублей. Я предупреждающе смотрю на Маму. Она делает вид, что не замечает моего взгляда.
Чтобы не нервничать, я ухожу покурить на балкон. Вскоре ко мне прибегает Мама.
– Ты понимаешь, – говорит она извиняющимся голосом, – когда у меня с ним ссора, я ужасно переживаю, а мне выступать на активе. Я плохо выступлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15