А его феноменальная изворотливость, работоспособность, умение использовать все, что подвернется под руку? Его профессия – смотреть в лицо смерти. А это всегда впечатляет. Героический флер, закутавший хищника. Человекозверь далекого прошлого, который вдруг ощутил в себе невероятную мощь и объявил войну всему живому. И до сих пор воюет…
Другие бы ему условия, и был бы он, наверное, знаменитым спортсменом. Или полицейским, не знающим страха. Или астронавтом, неуязвимым для любой случайности. Или пусть солдатом, но защищающим людей от монстров на полях сражений…
Только у могильных холмиков начинаем догадываться, кого похоронили… Неужели в каждом негодяе, творце зла – несостоявшийся спаситель человечества? Может, не имея возможности раскрыть себя, они находят выход в преступлениях?
Джузеппе, Билли, Ман Умпф – такие разные, но одинаковые в одном – все делали, чтобы потерять право быть среди людей. Тоже вариант унасекомления.
Вот моя антидрийа… Пытаюсь разглядеть в людях то, чего в них еще нет? Или мое главное дело в жизни – оговорить унасекомленных, на что они могли бы быть способны?
Гении, разбросанные по всему свету, спящие в многослойных непрошибаемых панцирях, отученные и думать, что они изначально все-все-все – гении! И лишь трудности все еще первобытной борьбы за жизнь не позволяют проявиться подавляющему большинству способностей. Ведь за всю историю человечества было всего пятьсот гениев. Умереть можно от тоски и досады – всего пятьсот!
Так что моя судьба – даже в монстре видеть человека. Даже в убийце и садисте Мане Умпфе! Но как жить без, ненависти в мире ненависти? Это же – остаться без оружия, без почвы под ногами.
Я застонал от тяжести, свалившейся на меня.
Тропа богов, глубокая, как рифтовая трещина. Множество судеб вливалось в нее во все времена, как в дренажную канаву, давая ей силу рока. Из зарослей и диких скал выползали раскиданные бедой люди: то чудом уцелевший солдат-загонщик, то немощный анахорет, выгнанный грязью из отшельничьей норы. Позже всех появились двое с безумными от страха глазами. И теперь все эти люди привязаны к каменному богу, к главному делу даньчжинского разума на данный момент. Каменный бог их тащит, а не они его. И впереди всех – разрезанный от усердия лямкой пополам Говинд: поет-хрипит, зажмурив глаза. Он тоже не знает, где будет остановка и когда божество поднимется на грубо вырубленные ноги, чтобы усмирить Грязь. Впрочем, никто из них, наверное, уже не в силах помнить или заново познать, зачем они здесь. Просто надо делать какое-то святое дело – и они его делают.
Злой дух с камнем в руке ползет следом за ними, напрягает все жилы, стараясь догнать. И вот повезло: наткнулся на полумертвого старца, который даже петь был уже не в состоянии.
И лопнул совершенный череп, будто обыкновенный глиняный сосуд. Злой дух, обезумев от радости-боли, бьет и бьет любимым камнем, перемешивая мозг с грязью.
Потом злой дух сидит на грузном теле жертвы, отдыхает, тупо смотрит, как через не успевающую остыть преграду медленно перетекает грязевой поток.
И вновь содрогнулась земля. Плотный воздух с ревом и шипением ударил в лица и ноздри поющим. Говинд остановился, открыл глаза. Грязь выросла до небес и стремительно приближалась, расшвыривая низкие облака. Натолкнулась на груду скал – взорвалась фонтанами черных брызг.
– Вот и все, – сказал Говинд с каким-то облегчением и сбросил с себя лямку.
Полозья с богом продолжали ползти вверх.
Злой дух, скорчившись от боли, подбирался к новой жертве.
Я носил камни из ущелья и закладывал тело Мана Умпфа в его последнем убежище. С точки зрения здравого смысла я не должен был это делать… Над миром даньчжинов царствовала ночь, усугубленная крепким нескончаемым ливнем. Я брал посильные мне камни из хлюпающих луж, зажимал под мышками и, кряхтя как старик, карабкался по крутой лестнице на террасу, освещенную тусклой дежурной лампочкой. Да и в самой пещере действовало лишь дежурное аккумуляторное освещение: в желто-масляном полумраке плавали металлические ящики и контейнеры – в них были упрятаны пожитки тэуранов, их умопомрачительная техника.
Тигр неподвижно лежал в полутемной металлической клетке и стонал. Не как человек, но стонал. И с ним надо что-то делать… Я подошел было к клетке, но исхудалый зверь вдруг с оглушительным рыком бросился на меня, ударился о загудевшие прутья решетки. Я резво отпрыгнул – совершенно без участия разума, – когтистая лапа едва не достала меня. Прыжок спалил мои силы, и я прилег на пол отдохнуть.
Людоед из кожи лез, пытаясь дотянуться до меня, и плохо затянутые гайки на креплениях металлического пола сотрясались и дребезжали от его злобного рева. Кудлатая шерсть на нем была залита кровью и сукровицей, местами была вылизана, а в опавшей брюшине зияло черное отверстие – вырвал, наверное, зубами фистулу. Я попытался укротить его взглядом, ведь человеческий взгляд действует на многих зверей подавляюще. Но я ощутил встречный поток безумной энергии, сминающий мысли. Да, это был невероятный генератор жизненной силы. Недаром говорят, у кошки девять жизней…
– Почему ты меня ненавидишь? За мое уродство? Но ты же мог чуять суть человека. Ведь мы друзья по несчастью и вообще…
Он продолжал реветь, уставая, а я вдруг понял, что все люди теперь для него одинаковы – стадо свиней, которое надо пасти. Те наметки Светлого Пятна, которые сделали его гением среди зверей, теперь разрушены болью. Монстризм пожирает гениальность в любом виде…
Я опять спустился с террасы. Что-то со зрением… Боль в глазах, видения… Или вижу это разбуженными нейронами, внутренней антенной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87