А еще лучше, с приставленными к горлу ножами. Ты сам это говорил.
— Да, — признал Литвак, — говорил. Тебе.
— Но не сказал об этом сегодня. В своей речи. Стоит вам узнать о террористическом акте, как весь отдел новостей приходит в движение. Ты мчишься на студию, днем или ночью. Люди включают телевизоры. Зрительский рейтинг поднимается.
— Потому что все любят смотреть хорошую драму.
— А рекламные ролики видят большее число потенциальных покупателей. Вот какой-то псих из Чикаго, или из Кливленда, захватил заложниками двадцать человек, чтобы выразить свой протест обществу, а по всей стране в директоратах больших и маленьких компаний радостно потирают руки, потому что этот псих помогает распродавать произведенные обществом товары, тем самым способствуя дальнейшему процветанию общества.
— Все мы трудимся ради процветания общества.
— Ты это говорил. Мне. Почему же ты не донес эту мысль до сегодняшних слушателей? Или ты так слился с обществом, что не можешь высказать истинные мысли, как требует твой журналистский долг?
— Нет, — ответил Хай Литвак. — Я — хороший журналист, а потому оставляю цинизм при себе.
Последовала долгая пауза. Флетч ожидал, коща же его чудесная машина переключится на другой микрофон. И уже намеревался переключить ее сам, вручную, когда в динамике вновь раздался голос Кэрол Литвак: «О, Хай. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю».
— Наверное, нет, — сонный ответ.
— Сегодня днем ты примчался в Виргинию и сразу же записал на пленку панегирик Уолтеру Марчу для вечернего выпуска новостей. «Мы все потрясены убийством великого журналиста Уолтера Марча из „Марч ньюспейперз“, — она имитировала интонации мужа. — Жизнь его трагически оборвалась на конгрессе Ассоциации американских журналистов, председателем которой он являлся».
— И что в этом плохого?
— Ты даже не знал Уолтера Марча. По-настоящему. — Человек — не остров, надеюсь, тебе это известно.
— Ты встречался с ним несколько раз, а потом всегда говорил о нем одно и тоже. Нахал.
— Кэрол? Как насчет того, чтобы поспать?
— Ты меня не слушаешь.
— Нет. Не слушаю.
— А теперь вы раздуете до небес убийство Уолтера Марча лишь потому, что здесь собрались самые известные журналисты, рейтинг ваших программ зависит от таких вот дешевых драм, вы соперничаете между собой, даже поднимая бокалы «мартини». Наверное, о Второй мировой войне говорилось с экрана меньше, чем вы скажете об убийстве Уолтера Марча.
— Кэрол!
В знаменитом голосе уже не чувствовалось сонливости. Наоборот, создавалось впечатление, будто его обладателю только что сообщили о начале Третьей мировой войны.
— Ты по-прежнему не понимаешь, о чем я говорю.
— Мне что, уйти спать в гостиную?
— Ты не отдаешь себе отчет, что делаешь, — гнула свое Кэрол. — Тебе это не под силу.
— Кэрол…
— Раздувая убийство Марча, вы толкаете кого-то другого, а таких, жаждущих известности, сотни, к мысли о том, не сможет ли он всадить нож или ножницы, а может, что-то иное в спину еще одного, не менее знаменитого американского журналиста.
— Кэрол, ради Бога!
— Мне остается лишь надеяться, что следующим за Марчем убьют не тебя.

Флетч переключился на приемный блок 22 и три минуты вслушивался в храп Леоны Хэтч.
Методом проб и ошибок он выяснил, что переключения с блока ни блок можно добиться, нажав и подержав соответствующую кнопку.
Через блок 23 до него донесся шум льющейся воды и голос Фредерики Эрбатнот: «Теперь помоем левое колено… А теперь правое…»
— Хорошие колени, — покивал Флетч. — Но предательское сердце.
Приемный блок номер 8 стоял в «люксе» известного сатирика Оскара Перлмана, еженедельную колонку которого печатали многие газеты.
— …платишь пять долларов, а получаешь не сигару, а какую-то дрянь.
— А где сейчас возьмешь хорошие сигары?
— Я играю. Две карты.
— Литвак…
Оскар Перлман написал пьесу и несколько книжек, часто выступал на телевидении, поэтому Флетч узнал его голос.
Относительно остальных он не мог сказать ничего определенного. Даже не знал, сколько народу собралось у Перлмана. Правда, предположил, что это нью-йоркские газетчики.
— Паршивая пустышка.
— Кто это говорит о Литваке?
— А вы сразу поняли, о ком речь? Я пас.
— Он просто красавчик, — вставил Перлман.
— Он не журналист, а актер.
— Нам, уродам, не остается ничего другого, как завидовать ему, — признал Перлман, — потому что он симпатяга.
— Никакой он не актер. Кто-нибудь видел, как он паясничал в вечернем выпуске новостей?
— Какую часть годового дохода он зарабатывает своей физиономией, Уолтер?
— Физиономией и голосом? Тридцать процентов.
— Девяносто, Оскар. Девяносто.
— Он выглядит, как отец любого из зрителей. Когда его видели в последний раз. Выставленного в гробу.
— Кому сдавать?
— Иногда, парни, зависть застилает вам глаза и вы забываете, что Хай Литвак — хороший журналист, — не согласился Оскар Перлман.
— Хороший журналист?
— Не мешай, я сам соберу карты. От твоей нерасторопности так и тянет выпить.
— Дерьмо.
— Оскар, кажется, я видел тебя в столовой, когда Хай Литвак произносил речь. Мне даже показалось, что ты сидел за соседним столиком.
— Каюсь, сидел.
— Ты слышал его речь и по-прежнему утверждаешь, что Хай Литвак хороший, честный журналист?
— Эта речь написана для заседания дамского общества где-нибудь в Огайо, — вмешался кто-то еще. — Но не для коллег, Оскар.
— Это правда, — согласился Перлман.
— Заносчивый, самодовольный мерзавец.
— К чему столь суровая оценка? — спросил Перлман. — Он отнюдь не первый оратор, ошибшийся со слушателями. Что же ему делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53