И как-то поэт сказал, что он на Парнас взлетает не на заморском крылатом Пегасе, а на лихой русской тройке – морошка со снегом, стакан ледяной воды с малиновым вареньем, которые всегда стоят на его письменном столе, когда он работает, и вот этот перстень-талисман, подсказывающий рифмы.
Пушкин повернул перстень камнем вниз, и рука легко вошла в тесную перчатку.
Вновь вернулась оставившая было его нестерпимая боль. Чтобы не застонать, Пушкин сжал зубы и глубже втиснулся в подушки. Данзас с тревогой посмотрел на желтое, обескровленное лицо поэта.
– Потерпи немного, скоро приедем.
Пушкин промолчал. Преодолев силой воли приступ боли, сказал:
– Подготовь Натали…
– Конечно.
– И пришли людей, чтоб меня перенесли. Наверх я не поднимусь.
– Все сделаю.
– Натали скажи, что рана несерьезная, царапина, – с трудом выговаривая слова, будто заново учась говорить, сказал Пушкин.
– Не беспокойся.
Остался позади Кронверкский проспект, огибающий полукругом Александровский парк, они переехали Троицкий мост – и вот уже Дворцовая набережная, нарядная, ярко освещенная.
Пушкины занимали квартиру рядом с Зимним дворцом, на Мойке, в доме князя Волконского.
Поэта внесли на руках в его кабинет, раздели и уложили на диван.
Вскоре приехал доктор Задлер. Он осмотрел Пушкина и наложил на рану компресс. Задлера сменил известный в Петербурге хирург Арендт.
Рассказывая впоследствии о своем посещении поэта, Арендт говорил: «Обычно жизнь людей, получивших подобную рану, измеряется минутами. А он сделал ответный выстрел, сам перешел в карету и столько прожил… Великолепная натура! „Mens sana in corpore sano“ – „Здоровый дух в здоровом теле“. Это был не только великий поэт, но и человек великой воли».
Арендт зондировал рану, но пулю извлечь не смог.
Отвечая на немой вопрос Натальи Николаевны, Арендт с профессиональным оптимизмом сказал:
– Будем надеяться, что все обойдется. Никаких лекарств. Шампанское и лед, лед и шампанское.
Когда Наталья Николаевна вышла из кабинета, Пушкин пристально посмотрел на врача.
– А теперь, Николай Федорович, поговорим откровенно.
– Я вас не понимаю…
– Я хочу знать правду, Николай Федорович. Я должен все знать, чтобы иметь возможность распорядиться. Уверяю вас, что ничто испугать меня не может.
Хирург закрыл свой маленький саквояж с инструментами. Саквояж был старым, потертым. Арендт приобрел его еще во времена Отечественной войны 1812 года. Тогда Арендт никогда не лгал умирающим солдатам. Но то были солдаты…
Пушкин по-прежнему неотрывно смотрел на него.
– Если так, то… – нерешительно начал хирург.
– Да?
– Рана очень опасна, – торопливо, словно боясь, что через минуту пожалеет о своей откровенности, сказал Арендт, – и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
– Спасибо, я так и предполагал. Не говорите лишь об этом моей жене.
Хирург кивнул головой и поднялся со стула.
– Хочу вас предупредить, Александр Сергеевич, что, как лейб-хирург его величества, я обязан доложить о состоявшейся дуэли и ее последствиях царю.
– Докладывайте. Но попросите его от моего имени не наказывать секунданта. Константин Карлович Данзас не мог мне отказать в этой услуге и сделал все от него зависящее, чтобы предотвратить поединок.
Арендт откланялся, а два часа спустя снова приехал и вручил Пушкину записку царя. «Любезный друг Александр Сергеевич, – писал Николай, – если не суждено нам встретиться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение».
Арендт с удивлением заметил, что губы Пушкина тронула слабая улыбка.
Лейб-хирург его величества, конечно, не знал, что несколько лет назад поэт в кругу близких друзей импровизировал свое будущее завещание: «Стихотворения откажу Жуковскому, отцу-кормильцу моей музы. Софи Карамзиной – все английские сентиментальные романы, которые она так любит, и необходимый при их чтении носовой платок для вытирания слез…» Пушкин никого не хотел обделить, даже врагов. Врагам он собирался оставить в наследство посвященные им эпиграммы и свои денежные долги, которые, увеличивались с каждым месяцем.
Судя по записке царя, Николай готов был принять на себя его долги, не дожидаясь заверенного нотариусом завещания.
Пушкин положил записку на стоящий у дивана столик. Здесь стояло ведерко с шампанским и горели в бронзовом канделябре витые свечи. На его указательном пальце вспыхнул зеленым пламенем изумруд. Перстень вторично за этот вечер напоминал о себе, напоминал деликатно, ненавязчиво. У Гете тоже был резной перстень с изображением Амура на морском коне. Кто-то говорил, что этот перстень был сапфировым, но Пушкин сомневался. К синему цвету Гете относился если и не отрицательно, то, по меньшей мере, настороженно. «Синее вызывает у нас чувство холода… – писал он. – Синее стекло показывает предметы в печальном виде». А зеленый цвет великий старец любил, в нем он ощущал добрую и умиротворяющую силу природы. Так же как и Плиний, Гете считал, что такой цвет способен успокоить и глаз и душу. Поэтому перстень у Гете, скорей всего, был тоже изумрудный, такой же зеленый, как и этот.
Пушкин задумчиво смотрел на перстень. В переливающемся всеми оттенками зеленого в пламени свеч камне он видел сочную зелень молодой травы и еще не просохшие на ветру весенние листья деревьев, залитые теплым золотистым солнцем луга и затененные лесные поляны. Болдино, Михайловское, Тригорское… В комнате повеяло ветерком, который принес с собой легкий аромат ландышей и запах травы.
Пушкин закрыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84