УМЫТЬСЯ кровью было так хорошо, так приятно! Мой гнев утих, я почувствовал, как насекомое в мозгу съеживается, его лапки ослабевают, и засмеялся, когда оно вообще свалилось как подкошенное. Я взглянул на ПОЛЛИ. Из ее разрезанного горла сочилась кровь, в нем что-то хлюпало. Я полоснул ножом по горлу еще… глубже… к позвоночнику. Обернувшись, я увидел Лайлу. — Джек, — проговорила она, целуя меня. — Мой дорогой Джек! Что за чудо я из тебя сотворила! Я засмеялся, опьяненный ее поцелуями и жизнью, которую только что отобрал. Вернувшись к трупу ПОЛЛИ, я продолжил кромсать его. Лайла крепко обняла меня, и я растаял в ее о6ъятиях. Не могу описать того, что она дала мне — словами этого не выразить. Но мне и не нужно было слов. Я просто открылся и принял ее. Это продолжалось долго. Упоение еще переполняло меня, когда мы стояли в темноте и смотрели, как констебли дуют в свои свистки, как суетятся врачи, как нервно поеживается любопытная толпа. Как я смеялся, когда кто-то привел Ллевелина, моего собственного помощника, чтобы он установил причину смерти. Если бы только он знал! Ведь мы с Лайлой стояли у него за спиной, никем не замеченные! В то утро мы позавтракали у Симпсона — устрицы, вино, красное, как кровь. Потом удовольствие не раз нисходило на меня многие дни подряд… Я говорю «дни», переводя из измерения, которого вы не поймете, ибо для меня с Лайлой не существовало такого понятия, как время. Осталось только чувство, что я стал рабом всего, что старался в себе подавить. Смутно я осознавал это, ибо сквозь туман нет-нет да проглядывало мое прежнее я. И чем резче проявлялись его контуры, тем больше нарастал мой ужас, тем четче я понимал, что натворил. Вскоре я не чувствовал ничего, кроме резкого отвращения к себе, — оно давило меня, парализовало, становилось невыносимым. И все же я, наконец, вновь стал самим собой и, осознав это, сумел принять меры. Я понял, что надо бежать. И бежал, но не через реку, а вдоль берега. Никто не пытался вернуть меня. Но и я не заблуждался. Вряд ли Лайла надолго выпустит меня из своих когтей. Но в то же время оставались те, кого я мог предупредить. — Уайтчепель, — назвал я адрес извозчику, когда мы переехали Лондон-бридж. — Хэнбери-стрит. Мне надо было предупредить Ллевелина, надо было рассказать ему (прежде чем мой рассудок вновь помутится) обо всем, что творится у меня в мозгу, о том, каким чудовищем я стал. Но чем дальше я отъезжал от Ротерхита, тем больше мутился мой рассудок. Опять в моем сознании зашевелились лапки насекомого. Я сжал кулаки, закрыл глаза, стараясь очистить мысли от резкой, колющей боли. Но она безжалостно усиливалась, а с ней — отчаянное стремление излечиться. Наконец мы подъехали к повороту на Хэнбери-стрит. Извозчик отказался везти меня дальше, заявив, что он приличный человек, а время слишком позднее. Я кивнул, едва понимая, что он говорит, сунул ему в ладонь все деньги, которые у меня были, и пошел в темноту, качаясь, как пьяный. Боль пронзала меня насквозь, но терпеть оставалось недолго. Знал я и то, что сейчас сделаю. Под уличным фонарем я заметил женщину. К счастью, я находился неподалеку от клиники, иначе я бы не прошел мимо этой женщины. Приостановившись, я взглянул на нее. Как она была безобразна! Она улыбнулась мне. Как и от Полли, от нее несло немытым телом и потом. Мысль о ее теле, его состоянии заставила меня содрогнуться. Мне захотелось пронзительно закричать, столь невыносимой стала боль… Ну, шаг… ну, еще шаг… Я дойду… Ведь я же иду… иду по улице… Ведь мне осталось так недалеко… — Сколько? — спросил я. Женщина ухмыльнулась, называя иену. Я кивнул. — Туда, — сказал я, указывая в темноту. — Там нас не увидят. Женщина нахмурилась. Я понял, что вздрогнул, и постарался сдержаться. Однако она, должно быть, не так поняла, потому что вновь улыбнулась и взяла меня за руку. Она в самом деле вообразила, что я желаю ее! Что я хочу засунуть в ее вонючую, сочащуюся щель! Сама мысль об этом удвоила мое отвращение. Удовольствие от убийства будет даже больше, чем раньше. Я разорвал в клочки ее глотку, разодрал ей живот и вырвал кишки. Они были еще теплые, и с таким наслаждением я разбросал их вокруг… в грязь… в пыль. Я вырезал ей матку, Приятно было видеть, как она бьется и трепыхается, словно пойманная рыба. Теперь уже в ней не зародится никакая жизнь. Я резанул по ней несколько раз, чтобы быть уверенным в этом. И вдруг подумал, что когда она сгниет и превратится в навоз, на ней могут вырасти цветы. Я мысленно представил эти цветы — белые, с приятным запахом, нежные… Такая прелесть взрастет из такого места. Надо было взять матку, преподнести ее в подарок… В конце улицы показалась Лайла. Она со смехом приняла мой подарок и поцеловала меня. Мы вернулись в Ротерхит. Ничто не могло сравниться с удовольствием, которое я испытывал, оно стерло воспоминания о мире, расположенном за стенами склада, а подробности моей прежней жизни казались безнадежно далекими. И по-настоящему я понял это лишь после встречи с леди Моуберли. Я говорю «леди Моуберли», потому что едва вспомнил, кто она на самом деле, откуда я знаю ее и где видел ее лицо. Впрочем, оно предстало предо мною как-то вечером, когда я смотрел на пламя горелки под курящимся ладаном, следя за кровавыми отблесками в огне. И вдруг увидел ее перед собой — эту полузабытую женщину, восставшую из мира моих снов. — Джек, — прошептала она, — Джек… Разве вы меня не узнаете? Я нахмурился. Она казалась призраком, чем-то нереальным. Но постепенно я стал вспоминать, как отчаянно разыскивал ее в свое время, и при воспоминаниях об этом я рассмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135