В комнату ворвался солнечный свет, и я замер, потрясенный увиденным. Никогда ранее мне не доводилось лицезреть столь странных, поражающих воображение предметов. Меня окружали причудливые статуэтки из глины, камня и золота, удивительные картины, написанные на деревянных панелях, и прочие диковины. Самым же большим чудом показалась мне туго спеленутая мумия, столь хорошо сохранившаяся, что, казалось, лежащий передо мной в саркофаге человек просто спал. Это зрелище заворожило меня, заставив замереть от страха, смешанного с восторгом. Приблизившись к мумии, я застыл как вкопанный и таращился на нее невесть сколько времени. А когда наконец нашел в себе силы оторвать взгляд от этого чуда, стал переходить от предмета к предмету, осматривая каждый с неослабевающим интересом. Казалось невероятным, что создатели этих удивительных диковин, видевшие мир столь своеобразно и необычно, были такими же людьми, как и я.
Залюбовавшись невиданными мною доселе редкостями, я забыл обо всем и, разумеется, был в конце концов застигнут «на месте преступления». К счастью, хозяева дома, увидев мои сияющие восторгом глаза, проявили доброту и снисхождение и не стали меня наказывать. Напротив, они сочли, что интерес к искусству и старине заслуживает поощрения.
На протяжении нескольких следующих лет я упорно учился, и знакомство с египетским искусством пробудило во мне страстное желание побывать в стране, обладающей столь древней историей. Как горько сожалел я в ту пору о своей бедности и отсутствии настоящего систематического образования, которое никак не могли заменить поверхностные знания, полученные самостоятельно – главным образом при изучении литературы и художественных произведений, имевшихся в Дидлингтон-Холле. Однако случилось так, что в семнадцатилетнем возрасте мне удалось-таки осуществить заветную мечту – и именно благодаря навыкам рисовальщика. Перед археологической экспедицией, отправлявшейся в Египет, была поставлена задача тщательно осмотреть и по возможности скопировать росписи, покрывавшие стены древнейших сооружений, дабы сохранить бесценные шедевры искусства для потомков, прежде чем они осыплются и превратятся в пыль. Рекомендаций, данных моими добрыми покровителями, оказалось достаточно, чтобы я оказался в составе этой экспедиции. Разумеется, не в качестве непосредственного участника раскопок – это требовало специальных познаний, – а в роли скромного копииста.
Так я впервые ступил на землю, о которой столь долго мечтал, и впервые перешагнул порог древней гробницы. Боже, какие потрясающие росписи я там увидел! Однако и второе, и третье, и множество последующих захоронений – все, где мне довелось побывать, тоже не принесли разочарования: они виделись мне нескончаемыми галереями красоты и чудес. Стоя в подземной камере, освещенной лишь дрожащим светом единственного факела, я испытывал те же эмоции, что и несколькими годами ранее, когда воочию увидел собрание артефактов в Дидлингтон-Холле, но только тысячекратно усиленные. Ведь теперь я стоял там, где некогда пребывали сами древние творцы этих чудес, и осознание данного факта производило на меня даже более сильное впечатление, чем можно было ожидать. Я ощущал себя пребывавшим вне времени, словно меня и удивительных мастеров далекой древности не разделяла долгая череда минувших столетий. Казалось, что фигуры на стене были нарисованы только вчера, а иногда они будто оживали перед моими глазами.
Мне вспоминается один весьма показательный случай, в котором, если можно так выразиться, сфокусировались все чувства, которые я тогда испытывал. Как-то раз, закончив копировать настенное изображение удода, я направился к выходу из гробницы и вдруг, к величайшему своему изумлению, увидел ту же самую птицу, но только... живую. Весь ее облик, хохолок на голове, поза, угол поворота головы в точности совпадали с теми, что я только что рисовал. Это совпадение ошеломило меня, но еще большее потрясение я испытал, когда в ответ на мой взволнованный рассказ о случившемся наш руководитель мистер Перси Ньюберри сообщил, что древние приписывали удоду магические свойства. Я, помнится, ответил, что вполне могу в это поверить, ибо и сам ощутил некое прикосновение магии. Мысль о том, что и я, и художник, живший четыре тысячи лет назад, могли наблюдать и изображать совершенно одинаковых птиц, изумила меня. Я ощущал свою сопричастность былому, неразрывную связь настоящего с давним прошлым. Все это воодушевляло меня, побуждая работать еще более старательно, а моя увлеченность Древним Египтом и желание проникнуть в его тайны становились еще сильнее. Тщательно копируя древние изображения, я не уставал поражаться тому, какими знакомыми – и в то же время странными, призрачными – они казались.
Как-то раз я поделился этими наблюдениями с мистером Ньюберри, и тот, пристально глядя мне в глаза, поинтересовался, как я объясняю для себя данный феномен. Поразмыслив, я ответил, что дело, скорее всего, в нашем подходе к формализму в искусстве древних: с одной стороны, мы научились понимать его условность, но с другой – это понимание не делает его в наших глазах менее экзотическим.
Ньюберри медленно кивнул.
– И все же, – сказал он, – еще более странным мне видится то египетское искусство, которое радикально порвало с этой условностью. Некоторые именуют этот стиль «жизнеподобным» или «реалистичным», но я... – Он помолчал и поморщился. – Я предпочитаю называть его... абсурдным, фантастическим... гротескным, если хотите.
– Вот как? – Меня это заинтересовало.
– Именно так, – решительно подтвердил Ньюберри, а когда я вознамерился задать ему еще один вопрос, резко поднялся на ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136