Ни души, ни чувства. Ну чистый евнух. Его игра все равно что пышное ложе старой девы или розовый игрушечный пудель на поводке из горного хрусталя. Акустическая „сахарная вата“ — невесомая, сладкая, но полностью лишенная калорий. — Сэл поморщился и отправил в рот очередную порцию любимого напитка. — Неужели этот кретин собирается сегодня играть без перерыва?» — досадовал Сэл. Спиртное, наркотики и возможность раз в несколько дней сесть за пианино — все, что требовалось Сэлу все эти шесть месяцев, проведенных здесь, в Кабо.
«Это история о том... — с горечью размышлял Сэл, снова наполняя бокал. — Вот он, триумф любви». От текилы исходил свежий аромат агавы, такой же, как от тела Изабель в сладостные минуты их близости. Воспоминания были подобны прекрасной акварели, подернутой дымкой времени. Сэл поднес бокал ко рту, помедлил минуту и, резко запрокинув голову, выпил единым махом. Текила обжигала рот, но не согревала душу.
Гектор между тем подошел к завершающему пассажу своего последнего импровизированного шедевра. «Внимание, не упустите редчайшую возможность услышать гениальное творение мастера — взрывоподобное, оглушительное арпеджио». Наконец Гектор встал и поклонился с нарочитой небрежностью. В ответ последовали сдержанные аплодисменты. Гектор придвинул микрофон и объявил сначала по-английски, потом по-испански:
— Леди и джентльмены, сегодня вас ждет сюрприз.
Сквозь кокаиновый и алкогольный дурман Сэл услышал свое имя, к которому никак не мог привыкнуть, еще более сдержанные аплодисменты. Гектор подошел к Сэлу и жестом пригласил его к пианино. Сэл, пошатываясь, направился к инструменту, в то время как следовавший за ним Гектор старался ничем не выдать своего возмущения. Гектор Барриентос, благонравный гомосексуалист, с крашеными волосами и тонкой, нарисованной карандашом линией усиков, соблюдал правила поведения, принятые среди его коллег по профессии. Эстрадного артиста, если даже он всего лишь любитель вроде сеньора Эрика, необходимо поддерживать, когда он выходит на сцену, чтобы не скомпрометировать саму профессию.
— Спасибо, спасибо, — мрачно пробормотал Сэл в микрофон, неловко усаживаясь за инструмент. Кисти его рук взметнулись вверх и стремительно опустились — пальцы уверенно легли на клавиши, словно птицы, вернувшиеся на насест. После нескольких аккордов из блюза «Бурбон-стрит» в зале воцарилась тишина. «Слава Богу», — подумал он, и на душе вдруг стало радостно и легко. Поскольку пианино находилось в слабо освещенной части зала, Сэлу не составило труда разглядеть посетителей. Три столика занимали пары — вероятно, молодожены, совершающие свадебное путешествие. Дальше — компания из шести человек — тоже мужья с женами. У стены средних лет одинокий мужчина, наверняка большой любитель женщин. И еще двое типов за стойкой бара. Постепенно он сосредоточился на рождаемой им музыке, и публика для него перестала существовать. Он склонил голову на плечо и погрузился в меланхолическую мелодию исполняемой им баллады. Это была не песня, perse не какой-то легко узнаваемый мотив, пробуждающий в слушателях приятные или горькие воспоминания, навсегда запечатлевшиеся в душе, связанные с какими-то, конкретными обстоятельствами или лицами, а скорее импровизация, состоящая из различных мелодий, например, на тему вступления к «Ива, не оплакивай меня» или «Я выстрадал свою любовь». Нечто подобное делал в свое время Стиви Уандер. Сэл не воспроизводил мелодии песен, а сам их сочинял. Новые, со свежим звучанием, которые никто прежде не слышал. Прямо на глазах у слушателей. Она наполняла душу глубокой всепоглощающей тоской, такой безысходной, что Сэл ощущал ее почти физически, словно ее можно было пощупать. Тоска буквально пожирала его, подобно кислоте или злокачественной опухоли. Тоска по Изабель. Он знал, что утратил ее навсегда, и всякий раз, приходя в бар и садясь за пианино, ощущал живую боль и греховную сладость. Это и влекло его сюда. Он был как сгорающий от любви подросток, который опускал в музыкальный автомат монету за монетой, чтобы снова и снова слушать песню. Сэл, правда, играл не песни, но настроение подростка его эмоции были ему близки. Свою тоску Сэл изливал в музыке, и его совершенно не интересовало, нравится она публике или нет.
Уже десять минут из-под пальцев Сэла непрерывным потоком лилась печаль. Одни — преисполнились восторга, другие — негодования. Две молодые пары немедленно потребовали счет — они платят двести долларов за вечер, а им, да простит их Бог, портят настроение. Зато те, что постарше, были просто потрясены. Они прекрасно понимали: хорошие или плохие, воспоминания есть воспоминания, и это главное. Они придают жизни некую пикантность, как соль, перец или «табаско». И люди с наслаждением слушали, как упивается Сэл своей тоской и горем. Словно извращенцы, которые с непроницаемым видом наблюдают за свершающимся у них на глазах половым актом. Наконец Сэл опустил голову, закрыл глаза и взял несколько заключительных аккордов. Раздались аплодисменты, спокойные, сдержанные, как и полагалось в подобной ситуации. Ведь к психоаналитикам обычно не питают дружеского расположения. Когда стихли последние звуки, Сэл почувствовал облегчение, словно тяготившая его тоска отхлынула от сердца, как волна от берега во время отлива.
— Это было восхитительно, — вдруг услышал он над самым ухом мужской голос. — Я обожаю этот нью-орлеанский стиль.
Сэл наконец открыл глаза, без малейшего, однако, желания увидеть говорящего.
Перед ним стоял человек лет пятидесяти, с крючковатым носом, упитанный, седовласый, довольно высокого роста, любитель слабого пола, сидевший в одиночестве за столиком у стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153