.. Он убьет ее, убьет! Ну давай! Давай! Он схватил ее за горло, начал душить. Давай! Валяй! – хрипела она. Она не хочет жить без него. Не хочет. Слезы лились по лицу, струились по его рукам... Джек, о, Джек. Джек, Джек, люби меня, Джек.
Он подхватил ее на руки, отнес на софу. Лег рядом, она свернулась калачиком, прижалась к нему и рыдала, рыдала. Все хорошо, хорошо, уговаривал он, поглаживая ее по плечу. Он просит прощения, просит простить его.
О, Джек, о, Джек, захлебывалась она. Он ей так нужен. Ей так страшно. Она боится.
Чего боится?
Всего. Боится заболеть. Боится темноты. Боится, что он не любит ее.
Люблю, конечно, люблю, не бойся.
Боится, что однажды он уйдет и не вернется. Просто выйдет за дверь и...
Я всегда возвращаюсь. Ты знаешь, остаться я не могу, но...
Боится, что он бросит ее.
Он целовал ее, слизывая со щек соленые слезы. О, детка. Прелестная детка.
О, Джек. Возьми меня. Возьми.
Он вошел в нее, она подняла бедра, стонала, а слезы все текли.
Еще, Джек, еще, возьми меня, возьми. Не оставляй меня. Живи во мне. Останься во мне навсегда. На веки вечные. Не оставляй меня, Джек. На веки вечные, навсегда. Навсегда.
Они заснули на софе, руки и ноги их сплелись. Он спал крепко. Он спал слишком крепко. Ему снилось, что он гонится за кем-то по бесконечно длинному, кошмарно длинному тоннелю, тоннель петляет, он никак не может увидеть, кого преследует, видит только тень на стене. Вдруг поворот, петля, и уже не он преследует, а жертва гонится за ним. И это не тоннель – лабиринт, лабиринт, а в нем масса крыс, крыс размером с лошадь-тяжеловоза, и глаза у них в темноте горят красными огнями, как фонарик, о котором он мечтал в детстве. И папа дал ему денег, медяки из жестянки с мелочью, что стояла на швейной машинке, а потом папа умер, и, черви сожрали его...
Голд проснулся в холодном поту. Он весь заледенел. Комната была пуста. Где Анжелика? Он потянулся за стаканом, залпом осушил его. Алкоголь обжег, но не согрел.
Хотелось помочиться. Он потащился в ванную, ноги заплетались, и он понял, что пьян. Ухватившись за стену, он облегчился. В унитазе плавали обрывки последнего пакетика из-под героина. Значит, она вколола еще дозу. К черту, надо убираться отсюда, подумал он. Скорей отсюда, домой.
В спальне вдруг зазвенел смех Анжелики, ненатуральный, металлический. Он услышал ее голос, что-то тихо, монотонно бубнящий.
Какого дьявола, с кем это она?
Голд встряхнулся, собрал с полки ключи, бумажник, револьвер, которые Анжелика положила туда, когда раздевала его, и, осторожно ступая по холодному полу, отправился в спальню.
Анжелика, голая, сидела на краю постели и оживленно разговаривала по телефону цвета морской волны. Голд положил вещи рядом с ней, подошел к шкафу и в темноте отыскал кое-что из чистой одежды, которую хранил здесь. Помедлил, оглянулся на нее. Она повернулась к нему. По лицу блуждала сомнамбулическая улыбка.
– Я ей сказала, – с запинкой произнесла она.
– Что?
– Сказала ей, можешь не ходить домой. Я сказала.
Голд медленно подошел к кровати.
– Кому?
– Ей! – твердила Анжелика, держа перед собой трубку. – Ей! Я сказала ей, и теперь не надо идти домой.
Он понял. Как будто бомба, разорвалась в мозгу, показалось, он тонет, он уже под водой, конечности налились свинцом, легкие разрываются, он борется, пытается вынырнуть – тщетно.
– Что ты сделала? – тихо переспросил он, не решаясь поверить. – Что ты сделала?
Она, все еще с аппаратом, лениво приподнялась, не очень уверенно потянулась к нему.
– О'кей, папочка. Сказала, как сильно ты любишь меня, как мы любим друг друга, как...
Он неловко размахнулся, ударил ее. Она упала назад, на кровать, прижала руку к лицу. В углу рта выступила кровь.
– Скотина! – закричала она. – Мне больно! Ты сделал мне больно!
Он хотел ударить ее снова, раздавить, уничтожить, истребить, заставить замолчать.
– Ублюдок! – визжала она, стоя на коленях, изо рта текла кровь.
– Что ты наделала?!
– Сказала ей! Сказала! – Голос стал пронзительным, истерическим. – Сказала, как сильно ты любишь меня, как трахнешь меня. Сказала, что она жирная еврейская корова, а дырка между ног у нее...
– Заткнись! – Голд угрожающе нависал над ней. Гнев разливался по телу, распирал, разрывал его, как разрывает вой сирены мирную ночь. Она пятилась от него по Широкой постели, а телефонный провод, волоча за собой перекрученные простыни и упавший аппарат, соскользнул на пол и полз, как змея. Это было жутко.
– Сказала ей, что ты ее больше не хочешь, а хочешь только меня. Сказала, что из нее воняет, а я вымываю эту вонь...
– Заткнись!
– Что ты любишь меня, ты не любишь ее, никогда не любил, скажи, скажи ей, Джек, скажи, что ты любишь меня...
– Заткнись! – Он шагнул к ней, поднял руку. Уставился на ее окровавленный рот, рот, который не хотел молчать, который погубил его.
– Сказала ей, что она тебе больше не нужна, нужна я, только я! – сердито прорыдала она, дернула на себя простыню, задела провод, и телефон опять пополз по полу.
– Заткнись!
– Сказала ей, она просто жирная еврейская бабища, она не нужна тебе, она и ее отродье...
Уэнди?
– И никто, кроме...
– Заткнись! Заткнись!
– Жирная еврейская сука! Бесцветная образина!
– Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Он опять ударил ее, повредил руку об скулу.
Она вскочила, схватила трясущимися руками его револьвер.
– Ублюдок! Я убью тебя! Убью!
– Что ты натворила! – орал он.
– Убью!
– Уже убила!
– Ублюдок! Мразь! – Она целилась ему в сердце.
– Ну давай! Давай! – Кто-то должен был умереть.
– Джек, ты не любишь меня? – вдруг всхлипнула она.
– Давай же, сучка, наркоманка! – бесновался он.
– Я люблю тебя, Джек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175