Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой и вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь. - Это что такое? - спросил он.
- Я убирала подвал, мой друг, - отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.
Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы.
- Дай-ка мне кочергу. Ник, - сказал он.
Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, и разную утварь, и точила, и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
- Снеси ружья и сумки в дом. Ник, и достань мне бумаги, - сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
- Бери что-нибудь одно, - сказал отец. - Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
- Самые лучшие наконечники пропали, - сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, я молился за обоих.
Но бывали и такие ночи, когда я не мог вспомнить даже молитву. Я доходил до "яко на небеси и на земли" и потом должен был начинать все сначала, но снова застревал на этом месте. Тогда приходилось признать, что дальше я забыл, и на эту ночь отказаться от молитв и придумать что-нибудь другое. Иногда я принимался вспоминать названия всех животных, какие только есть на свете, потом птиц, потом рыб, потом все страны и города, потом названия всех известных мне кушаний, потом все улицы в Чикаго, а когда больше я уже ничего не мог вспомнить, я просто лежал и слушал. Не припомню такой ночи, когда совсем ничего не было бы слышно. Если можно было спать со светом, я не боялся уснуть, так как знал, что только в темноте моя душа может вырваться из тела. Конечно, мне часто приходилось проводить ночи в таких местах, где я мог не гасить света, и тогда я спал, потому что почти всегда чувствовал усталость, и меня постоянно клонило ко сну. И, наверно, мне не раз случалось засыпать незаметно для себя, но сознательно я никогда не решился бы заснуть в темноте. Вот и в эту ночь я лежал и слушал шелковичных червей. Ночью отчетливо слышно, как шелковичные черви едят, и я лежал с открытыми глазами и прислушивался к ним.
В комнате, кроме меня, был еще один человек, и он тоже не спал. Долгое время я слушал, как он не спит. Он не мог лежать так спокойно, как я, быть может, потому, что у него не было привычки не спать. Мы лежали на одеялах, разостланных поверх соломы, и при каждом движении солома под нами хрустела, но шелковичных червей не пугал этот хруст, и они не переставали есть. За стенами дома ночь была полна обычных шумов прифронтовой полосы, но в темной комнате были совсем другие, свои, маленькие шумы. Человек, деливший со мной комнату, некоторое время старался лежать спокойно. Потом он заворочался снова. Я тоже стал ворочаться, чтобы он понял, что я не сплю. Он десять лет прожил в Чикаго. Его мобилизовали в девятьсот четырнадцатом, когда он приехал навестить родных, и так как он говорил по-английски, его приставили ко мне вестовым. Я услыхал, что он прислушивается, и тогда я еще раз повернулся на своем одеяле.
- Не спится вам, signer tenente? [господин лейтенант (итал.)] - спросил он.
- Не спится.
- И мне тоже.
- А почему?
- Не знаю. Так, не спится.
- Вы, может быть, нездоровы?
- Да нет. Я здоров. Только вот не спится.
- Давайте поговорим о чем-нибудь, - предложил я.
- Давайте. Только о чем тут говорить, в этой проклятой дыре?
- Здесь не так уж плохо, - сказал я.
- Точно, - согласился он, - здесь ничего.
- Расскажите, как вы жили в Чикаго, - сказал я.
- Так ведь я вам уже об этом рассказывал, - сказал он.
- Расскажите, как вы женились.
- И об этом тоже рассказывал.
- То письмо, в понедельник, было от нее?
- Точно. Она мне все время пишет. Торговля у нее там идет хорошо.
- Вы, когда вернетесь, найдете налаженное дело.
- Точно. Она хорошо справляется. И барыши неплохие.
- А не разбудим мы остальных своими разговорами? - спросил я.
- Нет. Им не слышно. И потом, они спят, как сурки. А я вот не могу, сказал он. - Я очень нервный.
- Говорите тише, - сказал я. - Курить хотите?
Мы осторожно закурили в темноте.
- Вы мало курите, signer tenente.
- Да, я почти бросил.
- Что ж, - сказал он, - это только на пользу, и, наверно, когда отвыкнешь, так уже и не хочется. Правда, что слепые не курят потому, что не могут видеть дым?
- Вряд ли.
- Ерунда, по-моему, - сказал он. - Хотя так говорят. Да, знаете, мало ли что говорят.
Мы оба замолчали, и я снова прислушался к шуршанью шелковичных червей.
- Вы слышите этих противных червяков? - спросил он. - Слышно, как они жуют.
- Да, забавно, - сказал я.
- Скажите, signor tenente; что такое с вами, что вы не спите по ночам? Я никогда не видел, чтобы вы спали. Вы ни одной ночи не спали, с тех пор как я при вас.
- Не знаю, Джон, - сказал я. - В начале прошлой весны я попал в скверную переделку, и с тех пор мне ночью всегда не по себе.
1 2 3