Если б его счет в Луарке был оплачен, он выпил бы все вино.Священники не смотрели на пикадора. Один из них говорил:— Вот уже десять дней, как я здесь, и целые дни я просиживаю в передней, а он меня не принимает.— Что же делать?— Ничего. Что можно сделать? Против власти не пойдешь.— Я уже две недели здесь, и тоже ничего.— Все дело в том, что мы из захолустья. Вот выйдут все деньги, и придется ехать назад.— В свое захолустье. Мадриду нет дела до Галисии. Провинция бедная, глухая.— Можно вполне понять поступок брата Базилио.— И все-таки я как-то не очень доверяю Базилио Альваресу.— В Мадриде многое научишься понимать: Мадрид — погибель Испании.— Хоть бы уж принял и отказал.— Нет. Раньше нужно вымотать человека, извести ожиданием.— Ну что ж, посмотрим. Я умею ждать не хуже других.В эту минуту пикадор поднялся с места, подошел к столу священников и остановился — седой, похожий на ястреба, разглядывая их и улыбаясь.— Torero, — сказал один священник другому.— И хороший torero, — сказал пикадор и вышел из столовой — тонкий в талии, кривоногий, в серой куртке, узких брюках навыпуск и сапогах скотовода, каблуки которых пощелкивали, когда он шел к выходу, ступая вполне твердо и улыбаясь самому себе. Его жизнь была замкнута в узком, тесном мирке профессиональных достижений, ночных пьяных подвигов и неумеренного хвастовства. В вестибюле он закурил сигару и, сдвинув шляпу на одно ухо, отправился в кафе.Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось. Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки.На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.— На, выпей, — сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.— Можно, — Энрике взял стакан.— А ты, Пако? — спросил пожилой официант.— Спасибо, — сказал Пако. Все трое выпили.— Ну, я ухожу, — сказал пожилой официант.— Спокойной ночи, — ответили они ему.Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.— Ну, как бык? — спросил он.— Бык очень храбрый, — сказал Пако. — Смотри.Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.— А бык что? — спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.— Еще хоть куда, — сказал Пако.— Не глядел бы я на тебя, — сказал Энрике.— А что?— Смотри! — Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.— Видал? — сказал он. — А я посуду мою.— Почему же?— Страх, — сказал Энрике. — Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.— Нет, — сказал Пако. — Я бы не боялся.— Leche! — сказал Энрике. — Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил — ведь ты деревенский.— Нет, — сказал Пако. Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие — может быть. Но он — нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.— Я бы не боялся, — сказал он.Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:— А давай попробуем.— Как?— Смотри, — сказал Энрике. — Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, — его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. — Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа. — Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи — это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.— Дай мне твой фартук, — сказал Пако, — мы это сделаем в столовой.— Нет, — сказал Энрике, вдруг забыв свою злость. — Не надо, Пако.— Давай, — сказал Пако. — Я не боюсь.— Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.— Посмотрим, — сказал Пако. — Давай фартук.В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва, кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть «Анну Кристи» с Гретой Гарбо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99