здесь, у моих ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я не ощущал никакой боли.Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место.И сейчас только мы вдвоем — она по ту сторону, а я здесь, на земле — знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соединяла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутствие.Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окруженная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопределенное чувство, говорящее, что смерть — это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невидимым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним.Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспоминал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я — только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови.Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты — это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, завладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прош— лого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека.«Это первопредок воскресает во мне, « — понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так как будто кто-то говорил мне:«Однажды ты поймешь эти слова во Истине. « Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог видеть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пелену облаков.«Это — крыша мира, — говорю я себе, — таинственный Тибет». Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими караванами; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и текли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной косой.«Это страны, вещи, люди, — думал я, — которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими.« Когда по воскресеньям я встречал молодых людей — моих ровестников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостности, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри меня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня от— туда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое загадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми.Я не чувствовал никакой тоски по Богу — почему, я сам не знал да, впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяснение.Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о котором говорят святые и которое, по их словам, выжигает все земное, была мне незнакома — ведь все, к чему я стремился, назы— валось словом «Офелия», а уверенность в ее постоянной близости не на миг не покидала меня.События внешней жизни протекали, не оставляя никаких следов в моих воспоминаниях, как мертвый лунный ланшафт с потухшими кратерами не соединенными друг с другом никакими дорогами или тропами.Я не могу вспомнить, о чем мы говорили с моим отцом; недели сокращались для меня до минут, минуты растягивались в года. В течение целых лет (по крайней мере, так кажется мне сейчас, когда я, чтобы оживить события моего прошлого, пользуюсь держащей перо рукой какого-то постороннего человека), сидел я на садовой скамейке у могилы Офелии.Звенья в цепи событий, по которым можно было бы восстановить ход времени, сейчас лишь по одиночке брежжат передо мной.Так, я помню, что однажды водяное колесо, которое двигало станок точильщика, остановилось, и шум машины смолк, погрузив наш переулок в мертвую тишину… Когда это произошло, следующим ли утром после той ночи или гораздо позже, моя память от— казывается отвечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49