ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
На мне, в новом смысле, оправдалось изречение: «Кто хочет исследовать глубину, тот должен взойти на вершину».
Вот почему я никогда не схожу вниз, в долину. Я выздоровел; и если бы на меня обрушились чудеса всех ангельских миров, то я бы отбросил их от себя как презренный сор. Пусть лютик остается ядовитым лекарством для болеющих сердец и слабых в долинах – я буду жить здесь наверху и умру лицом к лицу с алмазно-крепким закалом неизменных, необходимых велений природы, которые не в силах побороть никакие дьявольские чары. Я буду измерять моим лотом глубину, без цели, без желаний, радуясь словно дитя, довольствующееся игрою и еще не зараженное ложью о том, что жизнь будто бы имеет более глубокий смысл – буду измерять и измерять – а когда я добираюсь до дна, то в моей душе раздается торжествующий клич: везде я касаюсь земли – все той же земли – гордой земли, которая хладно отбрасывает в мировое пространство лицемерный свет солнца, земли, которая остается верна себе самой внутри и снаружи, как этот глобус, последнее жалкое наследие великого кардинала Напеллуса, остается глупым деревянным шаром извне и внутри.
И каждый раз пасть озера вещает мне: на земной коре вырастают, взлелеянные солнцем, отвратительные яды, но ее глубь – пропасти и бездны – свободны от них и глубина чиста.
На лице Радшпиллера появились от возбуждения лихорадочно яркие пятна и его красочная речь стала прерываться; страшная ненависть прорвалась наружу.
«Если бы я мог выразить пожелание», – он сжал кулаки, – «то сказал бы, что хочу измерить лотом землю до ее центра, чтобы иметь возможность воскликнуть: „Смотри, смотри – везде земля – земля и ничего больше!“»
Мы изумленно поглядели друг на друга, так как он внезапно замолчал и затем подошел к окну.
Ботаник Ешквид вынул лупу, нагнулся над глобусом и громко сказал, желая рассеять тягостное впечатление, произведенное на нас последними остовами Радшпиллера: «Эта реликвия – подделка; она относится к нашему времени – пять частей света» – он указал на Америку – «ведь на глобусе они обозначены полностью».
Хотя эта фраза носила такой отрезвляющий и повседневный характер, но она все же не могла рассеять подавленного настроения, начавшего овладевать нами без всякой разумной причины и превращавшегося постепенно в чувство гнетущего страха.
Внезапно комнату наполнил сладкий, одуряющий запах крушины или волчьих ягод.
«Это принесло ветром из парка», – хотел я сказать, но Ешквид успел предупредить мою судорожную попытку сбросить давившую нас тяжесть. Он ткнул иглою в глобус и пробормотал нечто вроде того, что весьма странно видеть обозначенное на карте наше ничтожное само по себе озеро – тут голос Радшпиллера снова зазвучал у окна резким, насмешливым тоном: «Почему же теперь меня более не преследует – как было раньше – во сне и наяву – образ его высокопреосвященства, великого кардинала Напеллуса? В назарейском кодексе – книге гностических голубых монахов, написанной за двести лет до Христа – ведь стоит сведущее пророчество, обращенное к неофитам: „Кто будет поливать до конца мистическое растение своею кровью, того оно доведет до врат вечной жизни; но если само оно будет вырвано из земли, то кощунствующий увидит его лицом к лицу в образе смерти и дух его станет блуждать во тьме до прихода новой весны!“ Куда же они девались – эти слова? Или они умерли? Я говорю вам – обетование тысячелетий разбилось об меня. Почему же он не приходит, тогда я мог бы плюнуть ему в лицо – этот кардинал Нап…» – внезапный хрип прервал последние слова Радшпиллера – он увидел голубой цветок, положенный вечером ботаником на подоконник, и пристально смотрел на него. Я хотел вскочить. Поспешить ему на помощь.
Меня остановило восклицание Джованни Брачческо.
Под иглою Ешкзида пожелтевшая пергаментная кора, покрывавшая глобус, отделилась, подобно тому, как падает кожа с переспелого плода, и перед нами лежал большой блестящий шар.
А внутри – это было чудесное произведение искусства, – стояла, попавшая туда неведомо каким способом, фигура кардинала в мантии и шляпе – он держал в руке, словно зажженную свечу, пучок синевато-стальных пятилепестковых цветов.
Потрясенный ужасом, я едва мог взглянуть на Радшпиллера. С побелевшими губами, мертвенно бледным лицом, он стоял у стены – прямо, неподвижно, подобно статуэтке в стеклянном шаре – держал в руке ядовитый голубой цветок и пристально смотрел на кардинала.
Лишь блеск его глаз показывал, что он еще жив; мы же поняли, что дух его навеки погрузился в ночь безумия.
На следующее утро все мы – Ешквид, Финк, Джованни Брачческо и я разошлись в разные стороны – безмолвно, почти не прощаясь – последние, страшные часы этой ночи были слишком красноречивы для каждого из нас и связали наши языки. Я еще долго бесцельной одиноко бродил по земле, но более не встретился ни с кем из них.
Однажды, спустя много лет, судьба привела меня в ту местность: от замка остались только одни стены, но среди развалин под жгучим, ярким светом солнца росли в почти необозримом количестве, целыми кустами в человеческий рост, синеватостальные цветы голубого лютика.
1 2 3 4
Вот почему я никогда не схожу вниз, в долину. Я выздоровел; и если бы на меня обрушились чудеса всех ангельских миров, то я бы отбросил их от себя как презренный сор. Пусть лютик остается ядовитым лекарством для болеющих сердец и слабых в долинах – я буду жить здесь наверху и умру лицом к лицу с алмазно-крепким закалом неизменных, необходимых велений природы, которые не в силах побороть никакие дьявольские чары. Я буду измерять моим лотом глубину, без цели, без желаний, радуясь словно дитя, довольствующееся игрою и еще не зараженное ложью о том, что жизнь будто бы имеет более глубокий смысл – буду измерять и измерять – а когда я добираюсь до дна, то в моей душе раздается торжествующий клич: везде я касаюсь земли – все той же земли – гордой земли, которая хладно отбрасывает в мировое пространство лицемерный свет солнца, земли, которая остается верна себе самой внутри и снаружи, как этот глобус, последнее жалкое наследие великого кардинала Напеллуса, остается глупым деревянным шаром извне и внутри.
И каждый раз пасть озера вещает мне: на земной коре вырастают, взлелеянные солнцем, отвратительные яды, но ее глубь – пропасти и бездны – свободны от них и глубина чиста.
На лице Радшпиллера появились от возбуждения лихорадочно яркие пятна и его красочная речь стала прерываться; страшная ненависть прорвалась наружу.
«Если бы я мог выразить пожелание», – он сжал кулаки, – «то сказал бы, что хочу измерить лотом землю до ее центра, чтобы иметь возможность воскликнуть: „Смотри, смотри – везде земля – земля и ничего больше!“»
Мы изумленно поглядели друг на друга, так как он внезапно замолчал и затем подошел к окну.
Ботаник Ешквид вынул лупу, нагнулся над глобусом и громко сказал, желая рассеять тягостное впечатление, произведенное на нас последними остовами Радшпиллера: «Эта реликвия – подделка; она относится к нашему времени – пять частей света» – он указал на Америку – «ведь на глобусе они обозначены полностью».
Хотя эта фраза носила такой отрезвляющий и повседневный характер, но она все же не могла рассеять подавленного настроения, начавшего овладевать нами без всякой разумной причины и превращавшегося постепенно в чувство гнетущего страха.
Внезапно комнату наполнил сладкий, одуряющий запах крушины или волчьих ягод.
«Это принесло ветром из парка», – хотел я сказать, но Ешквид успел предупредить мою судорожную попытку сбросить давившую нас тяжесть. Он ткнул иглою в глобус и пробормотал нечто вроде того, что весьма странно видеть обозначенное на карте наше ничтожное само по себе озеро – тут голос Радшпиллера снова зазвучал у окна резким, насмешливым тоном: «Почему же теперь меня более не преследует – как было раньше – во сне и наяву – образ его высокопреосвященства, великого кардинала Напеллуса? В назарейском кодексе – книге гностических голубых монахов, написанной за двести лет до Христа – ведь стоит сведущее пророчество, обращенное к неофитам: „Кто будет поливать до конца мистическое растение своею кровью, того оно доведет до врат вечной жизни; но если само оно будет вырвано из земли, то кощунствующий увидит его лицом к лицу в образе смерти и дух его станет блуждать во тьме до прихода новой весны!“ Куда же они девались – эти слова? Или они умерли? Я говорю вам – обетование тысячелетий разбилось об меня. Почему же он не приходит, тогда я мог бы плюнуть ему в лицо – этот кардинал Нап…» – внезапный хрип прервал последние слова Радшпиллера – он увидел голубой цветок, положенный вечером ботаником на подоконник, и пристально смотрел на него. Я хотел вскочить. Поспешить ему на помощь.
Меня остановило восклицание Джованни Брачческо.
Под иглою Ешкзида пожелтевшая пергаментная кора, покрывавшая глобус, отделилась, подобно тому, как падает кожа с переспелого плода, и перед нами лежал большой блестящий шар.
А внутри – это было чудесное произведение искусства, – стояла, попавшая туда неведомо каким способом, фигура кардинала в мантии и шляпе – он держал в руке, словно зажженную свечу, пучок синевато-стальных пятилепестковых цветов.
Потрясенный ужасом, я едва мог взглянуть на Радшпиллера. С побелевшими губами, мертвенно бледным лицом, он стоял у стены – прямо, неподвижно, подобно статуэтке в стеклянном шаре – держал в руке ядовитый голубой цветок и пристально смотрел на кардинала.
Лишь блеск его глаз показывал, что он еще жив; мы же поняли, что дух его навеки погрузился в ночь безумия.
На следующее утро все мы – Ешквид, Финк, Джованни Брачческо и я разошлись в разные стороны – безмолвно, почти не прощаясь – последние, страшные часы этой ночи были слишком красноречивы для каждого из нас и связали наши языки. Я еще долго бесцельной одиноко бродил по земле, но более не встретился ни с кем из них.
Однажды, спустя много лет, судьба привела меня в ту местность: от замка остались только одни стены, но среди развалин под жгучим, ярким светом солнца росли в почти необозримом количестве, целыми кустами в человеческий рост, синеватостальные цветы голубого лютика.
1 2 3 4