Его губы дрогнули и вдруг раздвинулись в счастливой детской улыбке. Однако то, что касалось рекомендаций относительно будущего, он, видимо, пропустил мимо ушей.
Он попытался что-то сказать, скорее всего, выразить свою благодарность, но так и не нашел нужных слов.
– Я тогда… был не такой? – наконец выговорил он.
– Ну конечно. Вы вели обстоятельную беседу со мной и прочими гостями. Вы были как-то живее, что ли. Даже вступили с господином Сваммердамом в диспут о каббале… И я понял, что вы человек, сведущий в религиозных и теологических вопросах… – Сефарди мгновенно умолк, заметив в старике новую перемену.
– Каббала… каббала, – бормотал Айдоттер. – Ну да… каббала… Я изучал. Длинное время. И Библию тоже…
Его мысли явно уходили в далекое прошлое. Но звучали они так, будто он видит их со стороны, подобно человеку, который указывает кому-то на картины, стараясь объяснить их; он высказывал их то медленно, то скороговоркой – в зависимости от того, как долго они удерживались сознанием.
– Но в каббале… про Бога… неверно… В жизненности совсем не так. Тогда… в Одессе я этого еще очень не знал… В Ватикане и Риме имел необходимость переводить Талмуд.
– Вы бывали в Ватикане? – удивился Сефарди. Старик не услышал вопроса.
– …А потом у меня усохла рука. – Он поднял правую руку. Изуродованные подагрическими узлами пальцы напоминали мертвые корни. – В Одессе православные сосчитали меня шпионом, который якшается с римско-католическими гоями… И вдруг в нашем доме загорелось, но пророк Илия, да будет благословенно имя его, не допустил, чтобы остаться без крыши над головой мне, моей жене Берурье и деткам. Потом Илия пришел к нам, он разделял трапезу за нашим столом после праздника Кущей Праздник Кущей – один из трех великих иудейских праздников, установлен в память сорокалетнего странствия иудеев из Египта в Землю обетованную.

. Я знал, что он Илия, а жена думала, его зовут Хадир Грюн…
Сефарди вздрогнул. Это имя он слышал вчера в Хилверсюме, когда барон Пфайль пересказывал то, что узнал о приключениях Хаубериссера.
– В общине надо мной насмехались, кому не лень. Айдоттер? Это ж пустой человек. У него голова для шляпы. А не сведали того, что Илия посвятил меня в двойной закон, который Моисей открыл Иисусу, – лицо старика озарилось светом преображения, – и он переставил в моей душе сокровенные огни макифим Макифим – таинство, совершаемое каббалистами для душевного преображения, приближающего к Богу.

… А потом в Одессе начались еврейские погромы. Я подставил свою голову, но удар нашел Берурью, и ее кровь залила пол, когда она хотела защитить деток. Их поубивали как ягненков.
Сефарди вскочил, зажал руками уши и в ужасе уставился на Айдоттера, по лицу которого блуждала улыбка.
– Ривка, старшенькая, кричала, звала меня о помощи, но меня крепко держали, и они облили моего дитя керосином и сожгли.
Айдоттер умолк и начал сосредоточенно рассматривать свой лапсердак и выщипывать нитки из разлезшихся швов. Казалось, он все хорошо сознает, но нe ощущает никакой боли – спустя какое-то время он спокойным голосом продолжил свой рассказ:
– Когда я опять начинал изучать каббалу, у меря дело не двинулось, ибо свечи макифим были переставлены во мне.
– Что вы имеете в виду? – с дрожью в голосе спросил доктор. – Страшное горе помрачило ваше сознание?
– Не горе. И я не помрачен. У меня что-то такое, как у египтян, про которых рассказывают, будто у них был напиток, отбирающий память. А как же иначе смог бы я выжить? Я долгое время не знал, кто я есть, а потом, когда стал опять знать, мне не было дано то, что нужно человеку для слез, и то, что нужно для моих мыслей… Свечи макифим переставлены. С тех пор у меня, если можно так выразить, сердце в голове, а мозг в груди. Особенно по временам.
– Вы не могли бы объяснить подробнее? – тихо спросил Сефарди. – Если это вам не в тягость. Я не хочу, чтобы вы сочли мой интерес праздным любопытством.
Айдоттер взял его за рукав.
– Смотрите, господин доктор. Я сжимаю сукно. Вам не чувствуется боль? А делаю ли я боль рукаву, кто это знает? Так и у меня. Я понимаю, когда-то случилось то, что должно было делать боль. Я это знаю точно, но не чувствую. Затем, что мое чувство в голове. Я уже не могу сомневаться чужим словам, а в юности, когда был в Одессе, мог. Я уже не могу все понимать, как раньше. Либо что-то стукнет мне в голову, либо нет. А если стукнет, значит, так оно и есть, и я чувствую это ясно, но не могу различить, где я, а где не я. И даже не пробую размыслить это.
Сефарди начал понемногу догадываться о том, что заставило старика взять на себя вину.
– А ваша повседневная работа? Вы в силах выполнять ее?
Айдоттер вновь указал на рукав.
– Платье защищает от воды, когда идет дождь, и от зноя, когда светит солнце. Думаете вы о том или нет, платье делает свое дело. Мое тело заботится торговлей, только я про то уже ничего не знаю, как прежде. Говорил же рабби Симон бен Елеазар: «Видел ли ты, чтобы птица занималась ремеслом? Однако она без устали хлопочет о пропитании». Почему бы и мне не делать такое?… Конечно, если бы макифим не были переставлены, я бы не бросил своего тела, а был бы пригвожден к нему.
Сефарди, внимательно следивший за вполне осмысленной речью, бросил на старика испытующий взгляд и отметил про себя, что он теперь мало чем отличается от нормального русского еврея: Айдоттер вовсю размахивал руками, и в его голосе появилась даже какая-то напористость. Причем столь различные состояния удивительно плавно переходили друг в друга.
– Конечное дело, своей силой человеку такого не совершить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77