Часовой предпочел живого «языка» бездыханному трупу. Он не видел в старике противника. Тем более на любое шевеление, в любой момент, мог разрядить автомат в наиболее удобном направлении: сверху — вниз. Часовой думал, что ничем не рискует.
— Стой! — крикнул он. — Стой! А то стрельну!
Михась вздрогнул как от испуга. Но на самом деле вздрогнул от облегчения. Раз окликнул, значит, не застрелит.
— Брось пушку!
Михась медленно, чтобы случайно не напугать бандита, снял и положил на асфальт автомат.
— Отойди на пять шагов!
Отошел.
А Борис те же пять шагов, стараясь совпадать с шагом Михася, чтобы сдвоить случайные звуки, прошел.
— Руки за голову! Поднял.
А Борис шагнул еще три шага, мягко проплывая над поверхностью крыши ступней.
— Шевельнешься, сразу к праотцам отправлю. Усек?
Михась кивнул.
— Дурак ты, дедушка! — хохотнул чуть расслабившийся и очень довольный собой бандит. — Куда ты полез, дряхлый? Ты что, думал с нами, с молодыми, совладать?
Еще шаг.
— Думал перестрелять нас? С помощью своей ржавой железки?
Еще шаг.
— Ну, насмешил. Не предполагал, что старые люди все, как один, тронутые умом.
Последний шаг.
Борис встал за спиной разболтавшегося часового. Плавно, словно змея, обвивающая ствол, потянул вокруг его головы левую руку.
Михась, стоя внизу, видел, как нависал над жертвой, как готовился к смертельному удару Борис. Видел. И делал вид, что ничего не видит. Кроме направленного ему в лицо автомата.
— Ты хоть понимаешь, дед, что ты наивный придурок? Что нельзя тягаться силами с теми, кто…
Часовой не успел сказать, с кем не стоило тягаться силами. Потому что умер.
Левая рука старого фронтового разведчика жестко зажала ему рот и нос. Другая без замаха, как в подтаявшее масло, воткнула в спину нож.
Точно в сердце.
Часовой без вскрика и без выстрела осел на крышу. Он был настолько поражен собственной мгновенной смертью, что не догадался даже нажать на курок. Да он бы и не смог этого сделать. Потому что забыл снять автомат с предохранителя. Люди, редко использующие боевое оружие, очень часто забывают о предохранителе.
— Все нормально! — показал Борис.
Михась внизу отер мокрое от пота лицо рукавом маскхалата. Старое никчемное сердце трепыхалось как овечий хвост.
— А ведь мог и застрелить! Мог. Да не застрелил!
Дело было сделано. Путь к рубежу атаки был открыт. Дело оставалось за малым — пойти и победить.
Или умереть.
Глава 28
Седой нервничал. Он то подбегал к окну, высовывался, пытаясь разглядеть, что происходит за углом здания, то замирал, прислушиваясь к шуму боя. Наверное, он пытался понять, чья сторона берет верх. Наверное, ему очень важно это было понять, чтобы успеть вовремя смыться.
Пока, судя по звукам, верх был за бандитами. Их автоматы, боевые возгласы и проклятья звучали гуще.
Седой успокаивался и отходил от окна. Чтобы через минуту вернуться туда снова.
Седой был профессиональный палач и потому трус. Он готов был не моргнув глазом отправить на тот свет десяток врагов. Но желательно так, чтобы они при этом не оказывали никакого сопротивления. Он не был согласен платить по фронтовому раскладу — смертью за смерть. И даже своей смертью — за тысячу смертей своих недругов. Такая арифметика его не устраивала.
Седой боялся за свою, горячо им любимую жизнь. Это не мешало ему бить Сан Саныча. Тот все так же получал свои тумаки и пинки в наиболее уязвимые части тела. Только теперь сериями. Перед подходом к окну. И при возвращении.
Удар — шаг к раме — пятнадцатисекундное напряженное замирание — облегченный вздох — возвращение — удар. И еще десяток ударов. И жалобное подскуливание женщины и ребенка в углу.
— Ты так и будешь молчать, старик?
— А о чем говорить?
Седой пожимал плечами. Он и сам не знал, о чем таком должна говорить его жертва. Он был только палач. Его дело было терзать плоть врученного ему человека, убеждая его сделать добровольное признание. В чем — не суть важно. Об этом голова должна болеть у вышестоящего начальства. С него спрашивали не за содержание исповеди, а за готовность клиента к ее началу.
Что-что, а убеждать Седой умел. Изощренно. Обычно жертва развязывала язычок не позже чем через полчаса после начала беседы по душам. Этот молчал уже сорок минут.
Удар.
Удар.
— Ну что?
— Что?
— Признаваться будешь?
— Буду. А в чем?
Удар.
Удар.
Прижигание горящей сигаретой разбитой в кровь кожи.
Отчаянный крик упорствующего молчуна. Еще более отчаянный крик заложниц.
— Ну? Вспомнил?
— О чем?
— О том, о чем знаешь!
— А о чем я знаю?
— О том, о чем не говоришь.
— Ты скажи, о чем говорить, — я сразу скажу.
— О том, о чем сам знаешь…
Совершенно идиотский разговор. Даже на взгляд не отягощенного высшим гуманитарным образованием Седого. Скажи о том — не скажу о чем… Словесная эквилибристика, из которой нормальному человеку, начни он в нее играть, не выпутаться.
Проще бить. До выскакивания нужного слова.
Удар.
Удар.
Прижигание.
Уход к окну.
Сан Саныч все чаще терял сознание. Так было проще — дать волю боли и страху и уйти в неподвластную чужим кулакам темноту. И не возвращаться как можно дольше.
Наверное, постепенно Сан Саныч, не без активной помощи палача, смог бы довести продолжительность блаженного беспамятства до ста процентов. Если бы не выстрелы.
Выстрелы лишили Полковника удовольствия отвечать на боль уходом. Теперь ему надлежало находиться в сознании. С какими бы болевыми ощущениями это ни было связано. Он должен был разобраться в происходящем на улице. И обязательно раньше палача. Хотя бы на минуту.
Серия выстрелов. Звук тяжелый, как у пулемета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88