Третью — в мочку. Четвертую — в ту же мочку. Остальные — в шею.У Кузнецова заслезились и поплыли глаза. И поплыло сознание. Словно в голову закачали туман. Густой, плотный, вязкий. Который невозможно стряхнуть простым мотанием головы. Закачалось кресло. Закачались и расплылись стены. И лицо стоящего напротив вьетнамца. А вместо этого лица из тумана выплыло совсем другое лицо. Резкое и суровое. Лицо старшины. Его самого первого старшины.— Рядовой Кузнецов! — заорал он.Кузнецов знал, что отвечать ему нельзя. Что если он ответит, старшина сразу его заметит и сразу влепит ему наряд вне очереди. И что, пока он молчит, старшина его как бы не видит. А если скажет хоть слово…— Рядовой Кузнецов! — грозно повторил старшина. Так, что барабанные перепонки заболели.Очень захотелось ответить. Хотя и нельзя. Но очень захотелось. Просто неудержимо. Кузнецов зажал ладонями рот и закрыл глаза.— Рядовой Кузнецов!!! Если вы здесь, вы Должны отвечать «я!».— Я! — пискнул Кузнецов.— Громче! И четче!— Я! — рявкнул Кузнецов.— Почему вы молчали? Отвечать честно!— Я боялся! Товарищ старшина! — честно ответил Кузнецов.— Теперь вы будете говорить правду?— Так точно! Теперь я буду говорить правду! Кузнецову очень хотелось говорить правду. Одну только правду. И ничего кроме правды. Как стоя перед Господом Богом.— Тогда скажите мне, откуда у вас оружие? Кузнецов смутно помнил, что об оружии ему говорить было нельзя. Что о чем-то таком они договаривались с товарищами. Вот только он не помнил, с какими товарищами. И о чем.— Откуда у вас оружие? Отвечать!— Со склада!— Вы его украли?— Никак нет! Мы его не крали! Нет! Мы его получили. На складе. У кладовщика.— Как он смел его вам дать?!— Мы не сами. Мы должны были идти на стрельбы. Вернее, на задание. Нам надо было… Но я не могу об этом говорить…— Ты не можешь об этом говорить? Почему? Ведь я твой командир! Я тебе больше, чем папа и мама! От меня не может быть секретов! Ты слышишь меня?— Так точно! Слышу!— Ты скажешь мне правду?— Я не могу… Я не должен…— Ты хочешь сказать мне правду?!— Я хочу… Я очень хочу… Но я. Я не понимаю, что со мной… Мне кажется… Я хочу… Но мне плохо… Мне очень плохо!..Что происходило дальше, о чем его спрашивал старшина и что он отвечал старшине, Кузнецов не помнил. Наверняка тот что-то спрашивал. И, наверное, он что-то отвечал ..Очнулся Кузнецов уже под навесом. Уже в колодках. С явным ощущением постпохмельного синдрома. С головной болью, дурным запахом во рту и смутными воспоминаниями о вчерашнем дне. В смысле — о прошедших минутах.— Сколько я был там? — спросил он.— Часа два с половиной.— А я что-нибудь рассказал?— Откуда мы знаем. Мы за себя-то ничего сказать не можем…— Мне кажется, что я что-то рассказал… Но я никак не могу вспомнить что…— Мы все не можем вспомнить…На этом восточная поэзия с воткнутыми в уши иголками закончилась. И началась проза. Проза жизни.— Куда вы шли? — спрашивал военный. И тонкой палочкой бамбука, летящей с мелодичным посвистом, бил по голым пяткам.— А-а-а!— Он говорит, что часть маршрута все равно знает. Но ему нужен весь маршрут, — переводил, с состраданием глядя на истязаемого, американец.Американец сидел в плетеном кресле. Потому что стоять не мог. Его пятки опухли, как подушки. Его голые ноги напоминали валенки…— Он требует показать весь маршрут. Он знает, что ты знаком с картой. Что ты кадровый военный армии Советского Союза…Ах они и это знают!Взмах. Посвист и обжигающая не пятки, но прокалывающая все нутро боль. Как видно, и с такими палочками они обходиться умеют!— Где вы проходили? Каждый день. Каждый час.— Я не помню. Я не смотрел на карту… Взмах. Посвист. Рассекающая тело надвое от ступни до мозга боль.— А-а-а-а!!!— Он спрашивает, где вы шли? Извини, я ничем не могу помочь.— Не извиняйся.Посвист… боль!Посвист… боль!Посвист…Боль!!Боль!!!Боль!!!!И темнота потери сознания. Где все равно боль.И холодная вода на голову и лицо.— Как проходил ваш маршрут? Он требует показать на карте…— Я не умею читать карт.— Он говорит, ты умеешь читать. Он видел, как ты читаешь…Взмах… посвист… и боль!Боль!!Боль!!!Боль!!!!… * * * — Ты что-то сказал?— Сказал. Про подводную лодку. И про самолет…— Про золото?— Нет, не про золото. Про то, что мы там должны были что-то взять. Но я не знаю что. Потому что об этом знал один только командир. Которого они убили…— А про вьетнамца? Того?— Нет. Ничего.— А что еще они спрашивали?— Про маршрут. От начала до конца.— Сказал?— Нет. Вернее, не про весь. Только от самолета. И про ребят. Про могилы— И про могилы?— И про могилы. Сам не заметил… Но про гранаты не сказал. Понимаешь? Про гранаты ни слова не сказал. Чтобы они… Пусть только сунутся… Пусть только копнут… И все… Чтобы все… До одного… Гниды косоглазые…— И я сказал…— Про что?— Про лодку… И самолет… И могилы…— Били?— Били… И вот еще. На руке… На руке, с внутренней стороны, от плеча до локтя была снята кожа. Тремя длинными полосами.— Живым на ремни режут. Гады!Издалека, со стороны хижины доносились сдавленные крики.— Кто там?— Далидзе.— Громко кричит…— Шакалы! Дети шакалов! А-а-а!! Чтоб вы…! Чтоб ваши мамы…! А-а-а-а!! Чтоб ваши дети…! И внуки…! А-а-а-а-а!!! Псы вонючие…!Зря горячился Резо. Зря ругался на двух языках. На русском и грузинском. Они все равно их не понимали. Ни тот, ни другой…— Где вы проходили? Вспомните приметы…— Не дождешься! Волк поганый!.. А-а-а-а-а!!— Где вы вставали на дневки? Когда и через какие реки переправлялись?— А-а-а-а-а!!! Потом крики стихли. Потом возобновились вновь. И снова стихли…— Ответьте, где вы находились в первый день? С шести до девяти часов утра?— Пошел ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98