ВДОХНОВЕННОЕ СЛОВО О РОДИНЕ

Есть явления в жизни, о которых не сразу и скажешь, что именно они значат для тебя и какое влияние оказали на твои представления об окружающем мире. Наверное, нужен какой-то серьезный внешний толчок, чтобы это обдумать, понять, разобраться. И тогда, вдруг увидишь всю его соразмерность со временем, его силу и правду, его необычность – в обычном.
Таким мощным глубоким явлением в нашей жизни является творчество Владимира Солоухина.
Владимир Алексеевич Солоухин родился 14 июня 1924 года в селе Алепине Владимирской области в семье крестьянина, окончил семилетнюю школу в соседнем селе, потом учился во Владимире, в механическом техникуме, где начал писать стихи и печататься. С 1942 года по 1946 служил в Советской Армии. Демобилизовавшись, поэт поступил учиться в Литературный институт в Москве, затем работал разъездным корреспондентом.
Но в том-то и дело, что книги Владимира Солоухина – это яркий и поэтичный рассказ о том, что он видел и пережил за годы учения, службы в армии, в жизни, в поездках по белому свету.
И лучше его об этом, пожалуй, никто не расскажет. Так что я отсылаю читателя прямо к книгам: к его повестям и рассказам, к романам, к стихам, к путевым очеркам, чтобы каждый мог непосредственно окунуться в стихию добротного русского языка, в чудесную, светлую атмосферу поэзии наших русских полей и лугов, в сложный, трепетный мир мыслей и чувств писателя, влюбленного в свою землю.
Начиналась дорога уверенно, издалека…
Помню жаркий сентябрьский день в Москве, на Тверском бульваре, сразу после войны. Перед домом, где помещается Литинститут, на скамье, в тени кленов сидит парень в повыцветшей гимнастерке и читает стихи. Льняные белесые волосы парня еще коротко стрижены под машинку – солдат! А говор ядреный, на «о», деревенский, слова крепкие, круглые, очень крупные в этом чтении, они как-то особенно выпукло, достоверно освещают все то, что читает солдат в гимнастерке со следами погон. В такт рубленым строчкам и взмах крепкой, крестьянской тяжелой руки:

О, если б дождем
Мне пролиться на жито,
Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!

Поэт ритмично, с большими глубокими паузами отделяет одну строку от другой, и тогда поневоле ты чувствуешь мускулистую силу, впряженную в каждое слово,

Дождем отсверкать
Благодатным и плавным
Я гибель такую
Не счел бы бесславной!

Но были бы плотью
И кровью моей
Тяжелые зерна
Пшеничных полей!

Как помню, для нас это было еще непривычное ощущение новой жизни, – мирной жизни, – впервые после войны.
Поколение, пережившее и вынесшее на своих плечах все тяготы отступления до Москвы в сорок первом, до предгорий Кавказа, до Волги в сорок втором, а затем водрузившее знамя Победы над обугленным черным рейхстагом в Берлине весной сорок пятого, сквозь запахи гари еще не расслышало, не почуяло аромата цветов, золотистой соломы на прикатанных до асфальтного блеска крестьянских проселках, теплый дух развороченной плугом земли, парного молока, – всех тех запахов жизни, которые еще так неясны и так трогательно беззащитны после запахов смерти.
Жажда мира и тишины, созидательного труда жила в нас под спудом, придавленная пережитым, и только сейчас ощутила себя, как чудесную, зрелую, умную силу, – лишь вот в этих твердых строчках стиха о сожженных полях, но сожженных не бомбами, не снарядами, а засухою, солнцем. Ощущение мирной жизни пришло в образе жаждущей влаги земли, иссушенных колосьев, – и сердце откликнулось на нее какой-то еще непривычной, но милой заботой.
Мне кажется, в те первые мирные послевоенные годы очень многие, как и я, пытались понять, разобраться, что же именно находилось у нас за спиной, какая такая страна, отчего она была так дорога поднимавшимся на немецкие пулеметы. Мы рассматривали окружающие леса и поля с нескрываемым интересом, словно это были какие-то новые лес и небо, незнакомые пашни, луга, неисследованные и нехоженные еще нами полевые тропинки. Человек, возвратившийся с Эльбы, с Большого Хингана, из Гоби, их разглядывал, как бы впервые, с чисто-детским, ребяческим интересом, с жаждой знать: кто же мы и откуда, на каких таких богатырских хлебах взращены и водой из каких таких рек заповедных были поены в детстве?
Мы не только дивились тому, что и небо, и лес, и река не несут в себе больше смерти, но еще и тому, что и небо, и лес, и река, окружающие нас, так прекрасны. Что цветы так пестры, что так много кружащихся над цветами ликующих бабочек.
Мы искали такие особые книги, которые рассказали бы нам, как назвать поточней этот мир, именуемый Родиной, – мы его защищали как нечто большое, огромное, измерявшееся не годами истории, не целыми тысячелетиями, а одной своей собственной юной жизнью, не верстами, не километрами, а движением встать, приподняться над бруствером. И вот Родина оказалась прекрасной землей, с цветами, листьями, со своим необычным вчера, с ярким солнечным нынче, с таинственным завтра.
Захотелось сорвать простую былинку у ног – и разглядывать ее, как какое-то чудо. Да, вся жизнь была чудом, и все краски и запахи были чудом, и малиновые восходы и зеленые, лиловатые и оранжевые закаты тоже были явлениями новой жизни и нового – и мирного интереса людей.
Человек не живет отвлеченно от времени.
Нужно хорошо знать те далекие послевоенные годы, чтобы полностью, во всей мере представить себе чье-то первое слово об этой былинке, об этом закате. Рядом с темой войны и восстановления разрушенного фашистами хозяйства, рядом с темой упадка и возрождения на новом уровне нашей сельщины в литературе, еще не было никаких других важных значительных тем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81