Впрочем, всего не перечислишь, потому что собралось челове
к пятьсот или шестьсот. Столько же было и костюмов.
Сначала были игры, представления вроде нашего студенческого капустник
а, присуждение премий за самые остроумные и удачные костюмы. В соседних з
алах стояли столы, где можно было немного выпить, закусить, взять кофе.
Но вот в главном зале раздались столь характерные для середины XX века, скр
ежещущие, взвизгивающие и откровенно визжащие звуки, и начался шабаш.
Да, я и тогда не мог найти и теперь не могу подобрать никакого другого слов
а, чтобы точнее определить начавшееся. Именно шабаш! Подозреваю даже, что
патриархальным, старомодным обитательницам Лысой горы следовало бы в п
лане обмена опытом бывать иногда там, где происходит нечто подобное.
Были внутренние лестницы на антресоли, так что, если подняться повыше, вз
гляд охватывал целый зал, от конца до конца, ну и те шестьсот и пятьсот чел
овек, находившихся в зале.
Вот стройные юноша и девушка. Только что они были людьми, с вертикальной п
остановкой юных своих тел, с осмысленностью во взглядах, с улыбкой на лиц
ах, с человеческими словами на устах.
Но скрежещущие звуки уже ударили их по нервам. Юноша и девушка отступили
друг от друга на шаг, согнулись, опустив руки почти до земли, а колени подв
ернув внутрь одно к другому (походка обезьяны), взгляды их вдруг обессмыс
лились, стали стеклянными, как у ярко выраженных идиотов, с лица ушло все ч
еловеческое, гомеровское, рафаэлевское, шекспировское, бетховенское, ос
тались бездушные жуткие маски, и вот безвольные, в кошмарном гипнотическ
ом состоянии, эти два человека судорожно задергались, задрыгали коленка
ми, затряслись, заерзали, и по мере того как они дергались и тряслись, на ли
ца их все увереннее ложилась жуткая звериная гримаса.
Дергалось, терлось друг о друга то животами, то задницами одновременно п
ятьсот или шестьсот человек. Многие взвизгивали, издавали нечеловеческ
ие вопли и как бы стоны сладострастия, но отдельные визги и стоны заглуша
ло сатанинское хохотание джаза. Картины жутче, ужаснее я не видел давно, д
а, наверно, и не увижу.
Я понимаю, допустим, что это был ритуальный танец какого-нибудь людоедск
ого племени. Но такое сейчас, в XX веке!..
Возникает лишь два вопроса. Во-первых, почему цивилизованное, казалось б
ы, человечество Ц человечество, познавшее тончайшего Шопена и нежного Ш
трауса, могучего Бетховена и железного Вагнера, бурного (от слова «буря»)
Листа и чистого, как чистое небо, Чайковского, почему вдруг все человечес
тво, скучившись в больших городах (и обезумев, что ли, от этого скопления?), в
зяло на вооружение музыку и танцы наиболее отсталых диких племен?
И вот уж нет французских национальных, норвежских национальных (о Григ! о
Сольвейг!), итальянских национальных (о Паганини!), венгерских национальн
ых, польских национальных, германских национальных музыки и танцев, а ес
ть одинаковый для всех, как если бы эсперанто-джаз.
Были времена, когда французское музыкальное искусство или австрийское
национальное искусство становились любимыми другими европейскими нар
одами. На балах гремели мазурки, полонезы, котильоны и вальсы. Но это означ
ало прежде всего, что, допустим, французское музыкальное искусство, равн
о как и французская культура вообще, шло тогда впереди других европейски
х культур и тем, и только тем, на время покоряло вкусы других народов, сове
ршенствуя их.
Но чтобы народы Масснэ и Вагнера, Шуберта и Пуччини, Верди и Берлиоза, отка
завшись от своих цивилизаций, поддались вдруг все первобытным ритмам Ц
это удивительно!
Я с величайшим уважением отношусь ко всякому народному искусству, в чем
бы оно ни выражалось: в деревянных скульптурках, в узорах и горшках, в песн
е или танце.
Но, во-первых, все равно мне было бы странно, если бы люди всей земли, всех с
тран вдруг начали бы танцевать либо исключительно лезгинку, либо исключ
ительно комаринского; а во-вторых, мы все же встречаем у отдельных племен
обряды и обычаи, которые, может быть, не следовало бы сразу из хижины где-н
ибудь на Полинезийских островах переносить во все залы, во все дворцы Ст
арого и Нового Света.
И мне захотелось встряхнуться, как бы очнуться от кошмарного наваждения
и вспомнить, что были же, были же у людей и медленный вальс, и Рахманинов с Ш
опеном. Что если уж очень хочется чего-нибудь чрезвычайно темпераментно
го, есть замечательный венгерский чардаш, есть испанские танцы, где прис
утствует страсть, может быть, даже буйство страсти, но где это не ушло от ч
еловека, от человеческой красоты, где все же танец, кроме тоги, и искусство
, духовная категория, а не только физическое упражнение.
Ведь тут именно нужно отряхнуться от наваждения и взглянуть на все перво
зданными просветленными глазами.
Мы сидели за столиком: я, мой друг болгарский поэт Георгий и его друзья. По
немножку отхлебывая, можно сказать, пригубливая золотисто-пахучую раки
ю, подбирая с розеточек фисташки с острыми крупицами соли на каждом ядры
шке, мы и слушали истерическую, сошедшую о ума музыку и смотрели на истери
чески, как бы в припадке сумасшествия, танцующих молодых людей.
Постепенно я начал разлагать нашу компанию.
Ц Эх, вы, Ц говорил я болгарам. Ц У вас такая яркая, такая самобытная куль
тура. Какие танцы я видел в ваших деревнях, какие хороводы. А какие песни. Э
х, вы! Стоило освобождаться от турецкого ига, проливать за это кровь, чтобы
теперь попасться в плен этой нелепой, как бы негритянской, а на самом деле
выхолощенной, ничейной, космополитической «музыки»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41