Как он гордился, когда я впервые пришел домой в форме. Его сын – солдат! В последнем письме он по-прежнему писал, как здорово будет, когда я вернусь. Мы бы пополнили гардероб, потому что, как всем известно, пришедшие с войны солдаты хотят отметить свое возвращение к нормальной жизни покупкой нового костюма. Отец был близок к заключению сделки, от которой «у меня закружится голова». В городе был склад, полный вещей, конфискованных у еврейских оптовиков. Если поговорить с нужными людьми, можно купить уйму рогожки, саржи и сукна почти даром. А потом бы мы начали свое дело! Я мог представить себе его лицо, когда он выводил на бумаге эти слова. Маленький человечек с грустными, невинными глазами. Он держал свою зеленую авторучку «Пеликан» за самый кончик, и три пальца на руке у него почернели.
Еще он писал, что сейчас трудно достать хорошие бритвенные принадлежности, и потому он решил отпустить бороду и проверить, как это будет смотреться. Он знал, что люди будут насмехаться над крошечным человечком с бородой, но над моим отцом и так всю жизнь смеялись и показывали на него пальцем, так что ему было все равно, кто что подумает.
Что бы он сказал, расскажи я ему про нас с Элизабет? Как он ее не любил! Он не любил всех моих девушек, но Элизабет была поистине его врагом. На что он только не пускался, чтобы испортить наши отношения, но она видела его насквозь и под конец просто смеялась в его маленькое личико. Он был для нее ничем – всего лишь отцом человека, за которого она собиралась замуж. Она не снисходила до того, чтобы насмехаться над его малым ростом или ужасаться. А для него, возможно, это было величайшим унижением – ее безразличие к его необычности. Не то чтобы по доброте, или из сочувствия, или потому, что просто не замечала. Да, необычно. Но поскольку ей не было дела до него самого, то не было дела и до его необычности.
– Вот и школа.
Хайдер снял с плеча винтовку и стал на ходу ее заряжать. Петер поправил на спине ранец.
– Как ты собираешься это сделать?
– Сам еще не знаю. Давай сначала поговорим с учителем.
– Думаешь, он нам поможет? Ты спятил.
– Просто посмотрим.
Школа представляла собой низенькое каменное здание. Приблизившись, мы услышали внутри детское пение. Их голоса были такими милыми, звонкими и счастливыми. Мы все трое переглянулись.
– Долбаный лейтенант! Почему он послал на это нас? Учитель – это одно, но дети? Мне плевать, что они евреи. Послушай только! Это же дети.
На шее у Петера выступили жилы, а лицо покраснело, как помидор.
– А откуда ты знаешь, что это не дети стреляли в нас сегодня утром?
– Не будь подонком, Хайдер. Ты знаешь, что ждет этих детей. Ты видел те пустые составы в Авиньоне. Мой брат живет в Линце. Он рассказывал мне про лагерь в Маутхаузене. Там каменоломня футов двести глубиной. Их посылают дробить камни. А кто замешкается, того охранник сбрасывает сверху. Ты не думаешь, что это же ждет и детей? Лейтенант был прав в одном: этим крысам в Берлине наплевать, большой еврей или маленький. Они убивают их всех, без разницы.
Я посмотрел на него:
– Ты не можешь знать наверняка. Я никогда не слышал про лагерь в Маутхаузене.
– Бенедикт, если ты закроешь глаза еще крепче, то увидишь звезды.
Когда мы подошли к дому поближе, я увидел, как кто-то смотрит на нас из окна. Какой-то человек, подняв руки, словно дирижируя, смотрел в нашу сторону. В конце дня, когда мы смогли отдышаться и унять дрожь, нам сказали, что это был брат застреленной Корбаем женщины.
– Это и есть учитель?
– Должно быть.
Я шагнул вперед, а те двое остались сзади. Один из них дослал патрон в ствол винтовки.
– Месье Венаск?
Человек в окне опустил руки и посмотрел на меня.
– Вы говорите по-немецки? – Это была единственная фраза, которую я знал по-французски.
– Да. Что вам нужно? У меня урок.
– Извините, но не могли бы вы выйти и вывести с собой всех учеников?
Он сначала не двинулся, а потом кивнул мне и скрылся из виду.
– Нам войти на всякий случай? Вдруг у него там оружие.
В этом был резон, и я один вошел в здание, велев остальным быть наготове.
Внутри пахло восхитительными цветами. Повсюду виднелись букеты – у детских рисунков на стенах, у классной доски с начерченными на ней музыкальными нотами. Дети обернулись, и казалось, все они были рады меня видеть. На вид им было четыре-пять лет.
Учитель сидел за своим столом, открыв портфель. Я не удержался от улыбки, увидев это простое лицо, очень напомнившее мне герра Шляймера, лавочника, продававшего Wurstel , в конце нашей улицы в Вене.
Увидев мою улыбку, учитель с некоторым колебанием благодарно улыбнулся в ответ. Я не хотел его ободрять, но не хотел и пугать. Он понимал, что происходит. Если он облегчит нам задачу, будет лучше для нас обоих.
Закрыв портфель, учитель велел детям встать за парты и молчать, как спящие птички в гнездышках. И перевел эту фразу для меня.
– Некоторые из них боятся вас. Их родители говорили им, что нацисты – чудовища.
– Будьте любезны сказать мне, кто из них евреи.
– Зачем? – Он крепко прижал к груди портфель, словно защищаясь.
– Это вас не касается. Кто из них евреи? Медленно-медленно он вытянул свободную руку ладонью вперед, а потом указал на первую девочку в первом ряду.
– Селин!
Серьезная прелестная девочка, оторвавшись от пола, взмыла горизонтально в футе над партой. Раскинув руки, как птица или как детский самолетик, она совершила вираж влево и скользнула через класс в открытое окно.
– Марсель, Клер, Сюзи…
И эти дети, как невообразимые крестьянские ангелы, поднялись и тоже вылетели в окно вслед за своей подружкой. Я подбежал к окну посмотреть, не как солдат, а как человек, ошеломленный чудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87