— Что я могу сказать? Что вы хотите, чтобы я сказал? Что книга будет закончена через десять минут? Нет, через десять минут не будет. Вы все хотите, чтобы получилось хорошо, как следует — и в то же время чтобы прямо сейчас. Налицо явное противоречие.
— Слышь, мудила, засунь свои противоречия знаешь куда?
— Ладно, ладно, засуну! Уже засунул. Вам-то легко говорить, не вы же пишете. Но ведь если я схалтурю, то книга ничего и не изменит. Потому-то Франс и такой великий, разве не ясно? Потому-то вы все и существуете. Он владел пером, как никто другой в мире. Ну как вы не можете понять! Кто бы ни взялся делать эту книгу, он должен постараться написать не хуже… да какое там — лучше , чем писал свои книги он… Книги, дневники и всё-всё-всё. Эта книга обязана быть лучше. Обязана.
Из темных дебрей бара донесся другой голос:
— Кончай базар, Эбби. Дописывай книгу живее, и все тут, а то сделаем тебе типель-тапель, как тому, прошлому биографу.
Открылась дверь, и вошла сияющая улыбками парочка — толстячок-мужчина и такая же полная женщина. Раньше я их никогда не видел — наверно, не здешние. Нормальные.
— Не знаю уж, Долли, как называется этот городок, — проговорил мужчина, отряхивая заснеженную шляпу о брючину, — но если для меня здесь найдется выпить, это дружественная территория. Как вы тут поживаете? Собачий холод на улице, а?
Они уселись за стойку передо мной, а я так обрадовался их появлению, что готов был расцеловать. Я собрался уходить. Ричард поднял пустую стопку и медленно крутил в пальцах. Увидев, что я встаю, он ничего не сказал. Я пошел к вешалке за своей курткой и, покосившись через плечо, увидел, что толстая пара оживленно беседует с барменом.
Когда я вышел, ветер на мне живого места не оставил, но на этот раз я пил его, как амброзию. На стоянку зарулил фургон «форд-эконолайн». Оттуда вылез Паучий Жрец из «Страны смеха» и поднял воротник драповой куртки в красную клетку. Увидев меня, он вяло махнул рукой:
— Как дела, Том? Как двигается книга? — И потрусил к дубовой двери, и так и вошел — Паучьим Жрецом.
Я остановился посмотреть, что будет дальше. Если бы не толстая парочка, все бы ничего — но они тут, и как, черт побери, объяснишь им, что это они такое видят?
Дверь распахнулась, и на улицу вылетели трое, стиснутый железной хваткой Паучий Жрец — в середке. Дверь захлопнулась, и слышалось только, как чавкает под бегущими ногами талый снег. Уже у самого фургона Мел Дуган увидел меня и замер:
— Кончай эту долбаную книгу, Эбби! Кончай, не то я отрежу твои вонючие яйца!
Я заглянул в телепрограмму — что нынче обещают для полуночников. В 23:30 показывали «Саfи de la Paix», a сейчас было 23:25. Я достал из холодильника бутылку кока-колы и купленный в супермаркете сыр с зеленым перцем.
Телевизор был старый — «Филко», черно-белый, с огромным экраном в деревянном корпусе. Вдобавок он отлично грел ноги холодными вечерами. Я пододвинул кресло-качалку, сервировал столик кока-колой и сыром и прислонил ноги в носках к боковой панели телевизора. Загремела музыка — смесь «Марсельезы», «Правь, Британия» и «Лишь о тебе, моя страна…». Нужно помнить, что фильм был снят в 1942 году.
Вид Эйфелевой башни. Медленная панорама вдоль Елисейских Полей. Повсюду фашистские флаги. Далее монтажный кадр табачного киоска: толстый коротышка в берете продает газеты мальчишке, сигареты старику, затем вкладывает пачку журналов из-под прилавка в протянутую руку, и та берет их, но ничего не платит. Лицо коротышки, когда он передает журналы. Телячий восторг. Появляется звук, и коротышка говорит «мерси». Камера медленно поднимается — рука, плечо, лицо. Его лицо. Он подмигивает и с журналами под мышкой удаляется от киоска. Его ждет кафе на углу.
Я держал в руке ломтик сыра и уже собирался сунуть в рот, когда вдруг заплакал.
Он медленно идет по улице — спешить ему некуда. Мимо громыхают танки. Мотоциклы с колясками, полными серьезного вида мужчин в немецкой форме.
Я встал и отключил звук. Хотелось только смотреть. Не хотелось думать ни о фильме, ни о сюжете. Я хотел смотреть на отца. Свет в комнате был выключен. Лишь на полу гостиной — сероватый отблеск экрана.
— Па? — Я знал, что это сумасшествие, но вдруг начал говорить с телевизором, с отцом. — Ох, па, что мне делать?
Он зашел в булочную на углу и выбрал с витрины три пирожных.
— Па, что мне, черт возьми, делать? — Я как можно плотнее зажмурил глаза. Слезы прочертили на моих щеках мокрые дорожки, которые я ощутил, закрыв лицо руками. — Господи боже!
Я надавил ладонями на глаза и смотрел, как передо мной вспыхивают цветные разводы, идеальные в своей расплывчатости. Когда стало больно, я убрал руки и поглядел на отца сквозь гаснущие цветные проблески. Он уже был в подсобке за булочной и спускался под пол. Когда осталась торчать одна голова, он помедлил и снял шляпу. Звук был выключен, но я знал, что он говорит:
— Последи за моей шляпой, Роберт. Это жена только что на день рожденья подарила и сварит меня в кипящем масле, если шляпа запачкается!
— Ну чтоб тебя! Так тебя и растак, отец! У тебя всегда все так хорошо! Твои проклятые новые шляпы, и все тебя любят. Даже погибаешь — и то образцово-показательно. Черт тебя побери! Черт тебя побери!
Я выключил телевизор и сидел в темноте, глядя, как экран блекнет и становится серым, бурым, черным…
Мои глаза распахнулись, сна не осталось ни капельки. Я глянул на зеленое мерцание циферблата и увидел, что времени — полчетвертого утра. Когда я вот так просыпаюсь, то потом долго не могу уснуть. Заложив руки за голову, я уставился вверх, в темноту. До меня доносилось только лихорадочное тиканье часов на руке и шум ветра снаружи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77