Ефимка спал, как убитый. Над тёмной крышей одиноко сияла яркая звезда. За забором, во дворе соседнего дома, лениво тявкнула собака.
Антоша беззвучно открыл дверь, вошёл в сени. Остановился над топчаном, на котором, свесив голову вниз, спал Ефимка.
В сенях царила почти полная тьма, но Антоша давно уже научился видеть в темноте. Он ясно различал силуэт Ефимки, стену, на которой висели старое корыто, коромысло и проржавевший таз.
Антоша перевёл взгляд в угол: там, как и раньше, стояли лопата, грабли, а за ними – топор.
Антоша скользнул к углу, беззвучно переставил лопату и грабли, поднял топор. Взвесил его в руке. Легковат, но для дела сойдёт.
Теперь требовалось проникнуть в дом. Дверь из сеней в дом была поосновательней, из толстых, хорошо пригнанных плах. Да ещё и обита рогожей. Дай Бог, чтоб не скрипнула: мать, может, и не расслышит, а вот Аграфена… Эта старая ведьма слух имела как у кошки. Аграфена служила у Старушкиных дольше Ефимки, дворовой стала еще при покойном государе, Николае Павловиче. Прижилась, но после реформы чуть не каждый день грозилась уйти. Уж очень не любила она старого пьяницу и распутника Старушкина. Ругалась с ним, бывало, так, что вся улица слышала.
Может, и ушла? Чего ей тут, при полупомешанной Старушкиной и вечно пьяном Ефимке делать? Хотя, вряд ли: годы уже не те. Родня в деревне давно про неё забыла, а больше податься ей некуда.
Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113