Зайдя подальше, Густых остановился, присел, и стал ждать. Отсюда ему было видно почти все, а сам он был невидим: свет фонарей сюда уже не доставал.
Ему предстояло трудное, очень трудное дело. У него не было даже плана. Только неизмеримо огромное, заполнившее его всего, чувство долга.
Дева.
Церемония заканчивалась, заиграла траурная музыка – «Адажио» Альбинони. Звуки неслись из «иномарки», стоявшей на дорожке неподалеку от могилы с распахнутыми настежь всеми четырьмя дверцами.
Густых ждал. Его слегка припорошило снегом и он сам издалека мог показаться одним из скульптурных надгробий.
Стемнело.
Издалека, из-за холма, над которым поднимался месяц, донёсся протяжный волчий вой.

Черемошники

В комнате было полутемно. Начальник охраны сделал два-три шага, прежде чем начал различать предметы. Впрочем, предметов было немного: печь, да белый пушистый ковер неправильной формы на голом полу; больше здесь ничего не было. Командир огляделся, пожал плечами. Увидел вход в другую комнату и шагнул к ней, когда краем глаза заметил нечто невероятное: ковер, только что лежавший посередине комнаты, внезапно передвинулся к дверям, как бы отрезая путь назад.
Офицер попятился, промычал что-то вроде:
– Э-э! Куда?..
И вдруг увидел, что ковер оживает, поднимается, и, еще не оформившись ни во что определенное, уже глядит на него. Глаза были яркими, как драгоценные камни, – и такими же холодными, бесчувственными, равнодушными и абсолютно нечеловеческими.
Эти глаза заворожили командира; он даже забыл об автомате, висевшем на груди.
Он окаменел, и молча наблюдал, осознавая, что ковер – это шкура. И не просто шкура: теперь это была гигантская серебристая волчица с фиолетовой пастью.
Он вспомнил об автомате, но было поздно: волчица прыгнула, сбила его с ног. Он отлетел к стене, отскочил от нее, как мяч, и с размаху упал животом на пол. Дыхание мгновенно перехватило, и от мучительной боли он забыл обо всем на свете. Когда прямо над собой он увидел волчью пасть, он уже и не думал защищаться. Единственным желанием было – спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, отдышаться.
Судорожно извиваясь, он пополз в соседнюю комнату, внутренне завывая от переполнявшего его ужаса, и каждое мгновение ожидая, что чудовищные клыки вопьются ему в шею, и представляя, как хрустнут переломанные позвонки. Поэтому одновременно он из последних сил втягивал голову в плечи и полз, пока не оказался по ту сторону дурацкой позванивающей занавески.
Словно занавеска могла защитить его от безграничной, неземной, космической злобы, шедшей за ним по пятам.
Здесь, за занавеской было еще темнее, но зато под руками оказались горы каких-то шкур, шуб, одежды. В голове у него вспыхнул луч надежды.
Командир ужом скользнул в эту невероятную кучу, ввинтился в самую глубину, и, когда понял, что ничего не слышит и не видит, замер, согнувшись, притянув колени к лицу, в позе эмбриона. И только тогда смог чуть-чуть вздохнуть, хотя в рот тут же полезли ворс, шерсть, исходившие непонятным смрадом.
Когда в комнату вбежали еще трое охранников, они снова увидели белое пятно ковра и пустую комнату. Но они даже не успели окликнуть своего командира, всё произошло ещё быстрей. Белая шкура поднялась с пола на дыбы и прыгнула на них. От молниеносных ударов громадных лап охранников побросало на стены, а потом – на пол. И они, в точности как их командир, заметили спасительный вход в другую комнату, и, почти отталкивая друг друга, быстро вползли под стеклярусную занавеску.
И забились, законопатились в шкурах и шубах, и свернулись эмбрионами, замерев в счастливом ощущении полной безопасности.
Так, словно после долгих скитаний, они вернулись в самое безопасное и счастливое место на свете – в утробы собственных матерей.
Последним вбежал охранник-водитель. Он уже чувствовал, что в доме происходит неладное, поэтому держал палец на спусковом крючке.
Но выстрелить всё-таки не успел: что-то белое ударило его по глазам, хрустнул автомат, охранник взвизгнул от невыносимой боли.
И обмяк.
Белая подняла его с пола за шиворот, как маленького волчонка. Отнесла в комнату, занавешенную стеклярусом, и швырнула на груду тряпья.
Потом села у окна, затянутого льдом, и стала ждать.
Когда высоко-высоко в темнеющим небе острым ледяным светом загорелись редкие звезды, волчица приказала:
– Пора!
Из комнаты, косясь друг на друга, неловко переступая четырьмя лапами, словно путаясь в них, вышли пять восточноевропейских овчарок. От них несло псиной так, что волчица чихнула и с неудовольствием покосилась на них.
Овчарки сели полукругом.
– Здесь, в комнате, и во дворе, много человеческих запахов. Поищите среди них особый: в нем есть примесь запаха сучки, запах спокойствия и чуть-чуть – печного угара.
Овчарки разбежались по комнате, внюхиваясь. Потом сделали стойку, подняв морды.
– Нашли? Хорошенько запомните его. Скоро стемнеет. Вы отправитесь по его следам в маленький переулок неподалеку отсюда, к домику с мансардой. Этот человек сейчас там, наверху. С ним две собаки – рыжая дворняжка и темно-пегий, с проседью, пёс неизвестной породы.
Белая, наконец, соизволила отвернуться от окна и по очереди взглянула на каждого, стоявшего неподвижно, пса.
– Разорвите их на части, прикончите их всех. Бесшумно и быстро.

– Сегодня ночью сходим к твоей хозяйке, – сказал Бракин Тарзану. – Она должна знать, что с тобой ничего не случилось.
Тарзан приподнял голову, моргнул и вскочил.
– Нет, не сейчас, – покачал головой Бракин. – Сейчас опасно. На улицах патрули. Собак ловят. Людей…
Он хотел сказать, что людей тоже ловят, хотя и не душат в душегубках, но вспомнил, что до начала комендантского часа еще далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117