То было страшное зрелище. Но сдерживая пока дикое бешенство, толпа, ревевшая от ярости всякий раз, когда падал кто-нибудь из ее вожаков, не решалась еще броситься на дом всей массой и завладеть им таким образом. К общему шуму и гаму примешивались треск выстрелов и стоны раненых. Мятежники, у которых тоже были ружья, забравшись в дом напротив, палили оттуда по окнам Сент-Алэ.
Ужас этого зрелища усиливался контрастом его с красотой местности, освещенной заходившим уже солнцем, окрасившим белые стены высоких домов в золотистые тона. Я бежал сюда, готовый рисковать всем, но теперь я заколебался, не в силах представить себе, неужели это — Кагор, тот небольшой тихий городок, который я знал всю свою жизнь? Неужели в нем могло произойти нечто подобное? Нет, это казалось мне просто тяжелым сном.
Но казаться так могло какую-нибудь минуту, и с отчаянием в сердце я бросился в толпу, решившись во что бы то ни стало пробиться через нее и добраться до подъезда. Как это сделать, я сам еще не знал.
Вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня за руку и довольно крепко, стараясь остановить. Я обернулся, чтобы ответить на это насилие ударом — я был вне себя. Оказалось, что подле меня стоял отец Бенедикт. Я не мог удержаться и вскрикнул от радости, а он что было силы тащил меня из толпы. На бледном его лице ясно читались ужас и огорчение. Я же был чрезвычайно рад нашей встрече.
— Вы можете еще что-нибудь сделать! — кричал я ему в ухо, сжимая его руку. — Комитет не хочет вмешиваться! Это равносильно убийству! Разве вы сами не видите, что делается?
— Что я могу тут сделать? — вздохнул он, с отчаянием махнув рукой.
— Заговорите с ними.
— Заговорить с ними? Неужто вы думаете, что люди, впавшие в безумие, будут вас слушать? Да кто теперь решится заговорить с ними? И где это сделать? Это невозможно, невозможно! Они убили бы собственных отцов, если б те вздумали встать между ними и их мщением.
— Что же вы в таком случае намерены делать? — раздраженно вскричал я.
Отец Бенедикт покачал головой. Я понял, что он не способен к каким бы то ни было действиям, и меня охватило еще большее раздражение.
— Вы должны что-нибудь предпринять! Вы спустили дьявола с цепи, вы же должны и укротить его! Значит это и есть та свобода, о которой вы толковали? Это значит и есть тот самый народ, который вы так защищали? Отвечайте мне, что вы намерены теперь делать? — кричал я, свирепо тряся его за руку.
Отец Бенедикт закрыл лицо ладонями.
— Господи, помоги нам, — глухо произнес он.
Первый раз в жизни я посмотрел на него с презрением и гневом.
— Господь помогает только тем, кто умеет помочь себе сам! — закричал я вне себя. — Вы вызвали все это! Вы! Вы! Теперь поправляйте дело сами!
Но он лишь молчал и дрожал. Чувства, обуревавшие меня, были ему чужды, и он совершенно упал духом.
— Теперь поправляйте дело! — в бешенстве твердил я.
— Я не могу идти к ним, — пробормотал он.
— В таком случае, я проложу вам дорогу, — обезумев, закричал я. — Следуйте за мной! Слышите этот шум? Хорошо, мы сами тоже примем в нем участие.
Грянул залп стволов из десяти. Мы не могли видеть ни его результатов, ни того, что происходило впереди. Слышен был только глухой рев толпы.
Я крикнул отцу Бенедикту, чтобы он не отставал от меня, и ринулся в самую толчею.
Он опять схватил меня за руку и с очевидным упорством хотел вновь остановить меня.
— Идите через дом! Через дом с противоположной стороны, — бормотал он, приблизившись к моему уху.
Я еще окончательно не потерял самообладания и, поняв, что он говорит, не мог не согласиться с ним. Он повел меня в сторону.
Мы выбрались из толпы и поспешили по боковой улочке, вскоре достигнув заднего двора здания, стоявшего как раз напротив дома Сент-Алэ. Мы не первые воспользовались этой дорогой: некоторые наиболее предприимчивые из бунтовщиков предвосхитили наш план и сами добрались этим путем до окон, через которые и стреляли в Сент-Алэ. Ворота и входные двери были открыты настежь, а из дома неслись возбужденные крики и ругательства вломившихся в него людей. Мы, впрочем, не пошли к ним. Я направился в первую попавшуюся дверь и, пройдя мимо группы женщин и детей (вероятно жильцов этого дома), жавшихся в страхе друг к другу, вышел через парадную дверь прямо на улицу.
Два или три человека грубоватого вида, с закопченными лицами, стреляли из окон первого этажа. Один из них обернулся и посмотрел на меня. Он крикнул мне, чтобы я не трогался с места, прибавив с ругательством, что если я выйду на улицу, аристократы тотчас же убьют меня. Но в своем возбуждении я не придал его словам большого значения и, быстро отворив дверь, очутился на улице один-одинешенек, среди свободного от толпы пространства. По обеим сторонам от меня, шагах в пятидесяти стояли плотными рядами люди, а прямо передо мной возвышался белый фасад дома Сент-Алэ.
Перед ставнями его окон вился легкий дымок от выстрелов.
Толпа, увидев меня одного, смолкла и с изумлением глядела на меня. Я поднял руку. Кто-то выстрелил: раз, другой, третий. Пули просвистели над моей головой. На противоположной стороне от зеленых ставней отлетел вниз порядочный осколок. Кто-то из толпы крикнул, чтоб не стреляли, и в одну секунду настала полная тишина. Подняв руку, я стоял меж двух живых стен, слыша тяжелое их дыхание и не в силах найти подходящих слов.
Послышался сдержанный ропот, и я поспешил начать свою речь:
— Жители кагорские! — закричал я. — Во имя трехцветного знамени, остановитесь!
Дрожа от волнения, повинуясь только обстоятельствам, я медленно перешел через улицу к крыльцу осажденного дома и, вынув из своей петлицы трехцветную кокарду, на глазах у всех прикрепил ее к дверной ручке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79