Я не знал, был ли это тоже труп, или же живое тело, но вытянутая рука точно окостенела, и, кроме того, через нее вероятно прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера, если уж она не была раздавлена копытами его лошадей сейчас. Впрочем, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. Лицо ее было скрыто на груди монаха, одна рука откинута, но я с ужасом признал в ней женщину, совсем недавно снабдившую меня теми условными знаками, что до сих пор были на моем платье; и на боку у меня все еще была шпага, полученная от нее при прощании. При этом мне вспомнились слова, гордо сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который осмелился бы пойти против меня в эту ночь». Теперь это оказалось пустой похвальбой! Рука его теперь была одинаково бессильна как на добро, так и на зло; мозг его бездействовал, а повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие: служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его, и все замыслы и планы, роившиеся в его голове, погибли вместе с ним. В конце концов, только одним злым человеком, бездушный прах которого лежал теперь на площади, стало меньше в Париже! Что касается той, что лежала у него на груди, то кто может судить о женщине, зная ее? А не зная — и того меньше… Я старался подавить в себе всякое воспоминание о ней, но при этом страшная слабость и внутренний холод охватили меня.
Я был до того потрясен увиденным, что пришел в себя только когда мы, оставив за собой толпу, не встречая дальнейших препятствий, въехали в какую-то мощеную улицу. Тут меня стали обуревать сомнения, — куда мы едем, уж не в дом ли Безера? Сердце мое сжималось при мысли о подобной возможности. Но, прежде чем я смог предположить что-либо иное, наша беспорядочная кавалькада остановилась в узком проходе перед какими-то массивными воротами с большими круглыми башнями по сторонам. Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи, — последовала некоторая заминка, потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы въехали под их своды. Куда вели эти ворота — в крепость, тюрьму или замок, оставалось неизвестным для меня, пока мы не выехали на грязную, заваленную всяким мусором, изборожденную глубокими колеями, открытую площадку, в дальнем конце которой виднелись несколько полуразвалившихся шалашей и домишек, раскиданных по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее… О милосердное небо!.. Перед нами открылась картина сельской природы.
Я никогда не забуду того облегчения, которое почувствовал при этом. Глядя на столь мирный сельский пейзаж, освещенный солнцем, я едва верил своим глазам. Я вдыхал всеми легкими свежий воздух; в каком-то радостном восторге подбросил вверх свою шпагу и опять поймал ее, между тем как окружающие меня суровые лица только усмехались, глядя на безумные проявления моей радости. Я почувствовал в первый раз, что лошадь, на которой я сидел, была живым существом. Никакой волшебник не в силах был сделать для меня такого превращения, как начальник стражи у ворот — простым поворотом своего ключа! Так мне казалось, по крайней мере, в первые моменты свободы и когда мы оставили за собой эти ужасные улицы.
Я повернул голову и бросил взгляд на Париж; густой дым висел над его башнями и крышами, но мне показалось, что его окутывало какое-то адское облако. В ушах моих еще звучали крики, вопли, проклятия, сопровождающие смерть. В действительности до меня доносился глухой шум пальбы близ Лувра и трезвон колоколов. Мы встречали по дорогам и деревням группы поселян, привлеченных этим явлением. Они обращались с робкими вопросами к более добродушным из нашей группы, доказывавшими, что молва об ужасах, творившихся в городе, уже распространилась по окрестности. Я узнал потом, что ключи от городских ворот с вечера были отправлены к королю и что за исключением герцога Гиза, выехавшего в восемь часов в погоню за Монгомери и некоторыми протестантами (оставшимися к их счастью в Сент-Жерменском предместье) никто до нас еще не оставлял города.
Говоря о нашем отъезде из города, я должен упомянуть о тех чудовищных делах, которые совершались в Париже в течение этого и нескольких последующих дней и являются позором Франции в настоящее время, заставляя краснеть каждого порядочного француза, даже при восшествии на престол покойного Генриха IV. Меня спрашивают иногда, как свидетеля этих событий, что я думаю о них, и я отвечаю, что виновата в этом не только наша Родина.
Вместе с королевой Катериной де Медичи, сорок лет тому назад к нам было завезено нечто неуловимое, но весьма сильное — дух жестокости и предательства. В Италии это свойство привело к печальным последствиям, но привитый к более отважному характеру французов, к их северной воинственности, этот дух интриги сказался в еще более ужасных делах. В течение почти тридцати лет влияние его было истинным бедствием для Франции. Два герцога Гиза — Франциск и Генрих, принц Конде, адмирал Колиньи, король Генрих III — все эти выдающиеся люди погибли под ножом убийцы, не говоря уже о принце Оранском и Великом Генрихе.
Следует также отметить, что большинство участников этих постыдных дел не перешагнули границы первой молодости. Королем, в первую очередь конечно подчиненным своей матери, управляли юнцы, едва закончившие ученье. Это были молодые горячие головы, безрассудные юные дворяне, готовые на всякое отчаянное дело, совсем не думая о его последствиях. Из четырех французов, игравших главные роли в этом деле, Королю было двадцать два года, его брату — только двадцать, герцогу Гизу — двадцать один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52