Никаких похотливых улыбочек в камеру, никакого подмигивания и облизывания губ, никакого оскорбления женских органов сигаретами и пивными бутылками, никаких изобретательных неестественных поз.
Каждый кадр светился нежностью и страстным восторгом.
Если б эту крошечную целлулоидную ленту показывали во всех канадских кинотеатрах, она оживила бы нудные браки, которыми, говорят, изобилует наша страна.
Где ты, работящая девушка с этим грандиозным аппаратом? Ты нужна Национальному управлению кинематографии. Стареешь в Виннипеге?
Фильм заканчивался демонстрацией грандиозного, демократичного, вселенского ритуала физической любви. Там были индийские пары, китайские, негритянские, арабские – все без национальных костюмов.
Вернись, горничная, влепи пощечину Мировому Федерализму.
Они направляли диаскоп в окно и торжественно передавали его друг другу.
Они знали, что так все и будет.
Из окна открывался вид на склон парка Мюррея, через деловой район, вниз к Святому Лаврентию, вдалеке – горы Америки. Когда была ее очередь, Бривман разглядывал панораму. На черта кому-то понадобилось работать?
Двое детей, что обнимались в окне, не дыша от мудрости.
Они не могут поспешить с этим. Они не защищены от вторжения. И кроме того, у детей высоко развито чувство ритуала и формальностей. Это важно. Нужно решить, влюблены ли они. Поскольку на картинках было видно одно – нужно быть влюбленным. Они считают, что влюблены, но дадут себе неделю, просто чтобы удостовериться.
Они вновь обнялись, и это объятие было, как они считали, одним из последних в одежде.
Как же Бривман мог раскаиваться? Вмешалась сама Природа.
За три дня до четверга, когда горничная не работала, они встретились в своем особом месте, на скамейке возле пруда в парке. Лайза смущалась, но была полна решимости говорить прямо и честно, что было в ее характере.
– Я не могу это с тобой делать.
– Разве твои родители не уезжают?
– Не в том дело. Вчера вечером у меня начались Праздники.
Она с гордостью коснулась его руки.
– О.
– Знаешь, что это такое?
– Конечно.
Ни малейших догадок у него не было.
– Но ведь все равно можно, разве нет?
– Но теперь у меня могут быть дети. Мама вчера вечером мне все рассказала. И она все для меня приготовила, салфетки, мой собственный пояс, все.
– Да ну?
О чем она? Что за сверхъестественное препятствие его наслаждению?
– Она мне рассказала все-все, прямо как камера.
– Ты ей говорила про камеру?
Ничему, никому в мире нельзя доверять.
– Она обещала никому не рассказывать.
– Это была тайна.
– Ну, не грусти. Мы долго разговаривали. Я ей про нас тоже рассказала. Понимаешь, я теперь должна вести себя как леди. Девочки должны вести себя старше мальчиков.
– Это кто грустит?
Она откинулась на спинку скамейки и взяла его за руку.
– Ты разве за меня не рад? – рассмеялась она. – Что у меня Праздники? Они у меня вот прямо сейчас!

18
Вскоре она глубоко погрузилась в церемонии ранней женственности. Вернулась из лагеря на полголовы выше Бривмана, груди выпирали даже из-под мешковатых свитеров.
– Приветик, Лайза.
– Здравствуй, Лоренс.
Она встречалась с матерью в центре, летала в Нью-Йорк за одеждой. Одевалась с той аскетичностью, которая любую тринадцатилетнюю превращает в пикантную красотку. Никаких безобразных излишеств, к которым сейчас так склонны вестмаунтские евреи и гои.
Прощай.
Он смотрел, как она отходит от него, – не с грустью, но с изумлением. В пятнадцать она стала светской дамой со следами помады на губах, иногда ей позволялась сигарета.
Он сидел в их прежнем окне и видел, как мальчишки постарше окликают ее из папашиных авто. Он поражался тому, что когда-то целовал эти губы, теперь сжимавшие сигареты. Он смотрел, как юноши в белых шарфах сопровождают ее к этим длинным машинам, смотрел, как она восседает, словно герцогиня в экипаже, пока они закрывают дверцу, проворно огибают капот и важно забираются на водительское сиденье, и ему приходилось убеждать себя в том, что он когда-то обладал частицей этой красоты и этого изящества.
Эй, ты забыла один крошечный аромат на моем большом пальце.

19
Меховые перчатки в солярии.
В определенные годы солярий – всего лишь балкон, примыкавший к задней стене дома, – использовался для хранения каких-то зимних вещей.
Бривман, Кранц и Филип приходили в эту комнату просто так. Смотрели в окно на парк и теннисистов.
Слышались размеренные стуки мячиков, скакавших туда-сюда, и истерическое жужжание мух, долбивших в оконное стекло.
Отец Бривмана умер, отец Кранца по большей части отсутствовал, но филипов отец был строг. Он не разрешал Филипу носить прическу с большим коком спереди. Филипу приходилось зализывать его на черепе каким-то средством для волос из девятнадцатого века.
В тот исторический день Филип осмотрелся и вот что нарыл: пару меховых перчаток.
Он натянул одну, уселся на груду одеял.
Бривман и Кранц, дети восприимчивые, поняли, что меховая перчатка не есть неотъемлемая часть действа.
Все согласились, что пахнет она жавелевой водой. Филип смыл ее в унитаз.
– Католики считают, что это грех, – сообщил он.

20
Бривман и Шелл расположились у озера. Вечерний туман песчаными дюнами громоздился вдоль противоположного берега. Они лежали в двуспальном мешке у костра – горел плавник, который они собрали днем. Он хотел рассказать ей все.
– Мне все еще хочется.
– Мне тоже, – сказала она.
– Я читал, Руссо до конца своей жизни был праведником. Наверное, некоторые творческие натуры таковы. Целый день работает, тренирует воображение, так что в нем ему уютнее всего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62