На Стэнли-стрит был ранний летний вечер. Бривман провел в литейной месяц. Прогуливающиеся девушки надели голые руки.
– Кранц, руки, лона, ягодицы, о, восхитительный каталог!
– Они определенно проклюнулись.
– Кранц, знаешь, почему Шербрук-стрит так чертовски прекрасна?
– Потому что ты хочешь трахаться.
Бривман на секунду задумался.
– Ты прав, Кранц.
Великолепно было вернуться к диалогу с Кранцем; последние несколько недель они редко виделись.
Но он знал, что улица прекрасна по другим причинам. Потому что магазины и люди живут в одних и тех же зданиях. Когда есть только магазины, особенно с модными витринами, стоит ужасная вонь хладнокровного выкачивания денег. Когда одни дома, или, скорее, когда дома слишком далеко от магазинов, они испускают какие-то ядовитые секреты, словно плантация или скотобойня.
Но Кранц сказал правду. Нет, не трахаться. Красота – в близлежащих кварталах.
Через полквартала вверх по улице на Шербрук свернула девушка. Она гуляла одна.
– Помнишь, Кранц, три года назад мы бы отправились за ней со всевозможными плотскими мечтами.
– И слиняли бы, оглянись она хоть раз.
Девушка впереди проходила под фонарем, свет скользнул по извивам волос. Бривман принялся насвистывать «Лили Марлен».
– Кранц, мы вступаем в европейское кино. Мы с тобой – старые офицеры, шагающие к чему-то важному. Шербрук – развалины. Почему такое чувство, будто только что закончилась война?
– Потому что ты хочешь трахаться.
– Ну же, Кранц, дай мне шанс.
– Бривман, если бы я тебе дал шанс, ты бы каждую летнюю ночь рыдал.
– Знаешь, что я собираюсь сделать, Кранц? Я собираюсь догнать эту девушку, я буду очень кроток и вежлив и попрошу ее присоединиться к нам в небольшой прогулке по миру.
– Давай, Бривман.
Он ускорил шаг и догнал ее. Вот так. Все сострадание посторонних. Она обернулась и взглянула на него.
– Прошу извинить, – сказал он и остановился. – Ошибочка.
Она ушла, а он подождал, пока его догонит Кранц.
– Это было чудовище, Кранц. Мы не смогли бы за нее выпить. Она не была всем, что есть прекрасного в женщинах.
– Это не наша ночь.
– Остается еще масса ночей.
– Мне рано вставать на пароход.
Но они не вернулись сразу на Стэнли. Они медленно прошли по улицам в сторону дома: Университет, Меткаф, Пил, МакТэвиш. Названные в честь выдающихся личностей с Британских островов. Они миновали каменные дома и черные чугунные заборы. Многие здания были отданы университету или превращены в меблирашки, но тут и там все еще жили полковник или леди, подстригали лужайки и кусты, все еще взбирались по каменным ступеням так, будто их соседи – пэры. Они побродили по студгородку. Ночь, как возраст, придавала зданиям непостижимое величие. Возвышалась библиотека с ее сокрушительным весом слов, темная и каменная.
– Кранц, пошли отсюда. Эти здания начинают заявлять на меня права.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, Бривман.
Когда они возвращались на Стэнли, Бривман уже не чувствовал себя в кино. Ему хотелось одного – повернуться к Кранцу и пожелать ему удачи, всей удачи, что только может быть в мире. Что еще можно человеку сказать?
Перед гостиницами уже толпились такси. В полуквартале вниз можно заказать виски в кофейных чашках в баре, что прикидывается клубом игроков в бридж. Они поглядели, как таксист разворачивается на улице с односторонним движением: союзники полиции. Они знали всех хозяек пансионов, всех владельцев магазинов и всех официанток. Они были гражданами центра. И Кранц теперь отрывался от земли, словно большая птица.
– Знаешь, Бривман, ты же не страдающий служитель Монреаля.
– Я безусловно он. Разве не видишь – я распят на клене на вершине Мон-Рояля? Чудеса только начинаются. У меня как раз хватит дыхания сказать им: «Я вас предупреждал, жестокие подонки».
– Бривман, ты зануда.
И скоро их разговор прервется. Они молча стояли на балконе, глядя, как раскочегаривается ночная жизнь.
– Кранц, я имею какое-то отношение к твоему отъезду?
– Некоторое.
– Прости.
– Пора перестать переводить друг другу мир.
– Да… да.
Такие привычные здания, такие знакомые улицы. Даже Гаутама рыдал, потеряв друга. Завтра все будет по-другому. Эта мысль была почти нестерпима. Кранца не будет. Будто в сердце города выпустили на свободу бульдозер. Они не те люди, чтобы писать друг другу письма.
Кранц посмотрел на него долгим взглядом.
– Угум, – сказал он, словно старый фермер в кресле-качалке.
– Угум, – согласился ни с чем Бривман.
– Уже почти пора, – сказал Кранц.
– Спокойной ночи, Кранц.
– Спокойной ночи, старина Бривман.
Он улыбнулся и пожал другу руку.
– Спокойной ночи, старина Кранц. – Они соединили четыре руки, а потом разошлись по своим комнатам.

17
Монреаль как безумный раскупал пластинки Лидбелли и «Уиверз», в норковых шубах все неслись в Гезу-холл, чтобы послушать, как Пит Сигер поет социалистические песни. Бривман оказался на вечеринке, поскольку считался фолксингером и был знаменит в узких кругах. По телефону хозяйка коварно предложила принести гитару, но он не принес. Он не касался гитары несколько месяцев.
– Ларри! Как я рада тебя видеть; сколько лет уже!
– Ты прекрасно выглядишь, Лайза.
Первым же оценивающим взглядом он заявил на нее права – из-за улицы, на которой они жили, из-за того, что знал, как она бела, из-за того, что ее ускользающее тело красной бечевкой связано к его телом. Она опустила глаза.
– Спасибо, Ларри. А ты стал знаменитым.
– Вряд ли знаменитым, но слово хорошее.
– Мы на прошлой неделе видели по телевизору твое интервью.
– В этой стране у писателей берут интервью на телевидении только с одной целью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62