- Не знаю, - честно ответил я. - Говорят, где-то на Ленинских горах.
- Брешешь, что не знаешь, - сплюнул Иван.
И опять спросил, но скорее самого себя:
- Что ж к нему и придти нельзя, в дверь позвонить, чтобы он открыл?
"Рабочий класс в няньках не нуждается", - ответили комсомольским секретарям
трех крупнейших вузов столицы, когда они пришли в ЦеКа с предложением
использовать прохождение студентами производственной практики для выявления и
устранения недостатков и причин, тормозящих технический прогресс.
Заплаканная жена Ивана стояла в печном пролете мартеновского цеха, освещаемая
всполохами пламени. Рассказывала громко, пытаясь перекрыть грохот завалочных
машин, резкие звонки портальных кранов, шипение заводских вентиляторов:
- Бес его попутал, ей-богу. Все было, как у людей, как полагается, с
утра за реку поехали, на Днепре купались, после обеда он в ресторан пива
попить пошел и надо же было ему с Миколой встретиться...
- Это с каким Миколой? - спросил кто-то из окруживших жену Ивана. Все
мы в войлочных робах, кепках с синими стеклами, потные, серые, неразли-
чимые, как солдаты, а посередке она - светлокожая, полнотелая, в летнем
открытом платье... и черной косынке.
- А с третьей печи, подручный. Микола. Щербатый. Он уже набрался выше
бровей, еле стоял, его из ресторана выгнали, так нет, он все-таки лез
обратно, ну, мой и давай его уговаривать, иди, мол, Миколка, домой,
проспись, хватит тебе. Да тут, как на грех двое подошли. Отец и сын ока-
зались. Мясниками они работают в двадцатом магазине, что на проспекте
Труда. Видят они, что Микола бузит, у Ивана спрашивают, в чем дело, а
Иван отвечает, не ваша забота, ему в ночную, в горячий цех, а он лыка не
вяжет. Мясникам это не по душе пришлось, отпусти, говорят, рабочего че-
ловека, или мы не при социализме живем, его специально для нас строили,
вот и имеет он полное право в свободное время выпить, коли желает. А ку-
ды ж ему еще пить? Мой Иван так и ответил. Слово за слово, в драку по-
лезли, а у мясниковского сына нож оказался. Длинный такой, из магазина,
он у него в газету, как в трубку, был свернут. Иван и понял, что это нож
только тогда, когда ему попервоначалу по лицу полоснули. У Ивана губа
нижняя разъехалась сразу. Как у Поля Робсона. Потом истыкали всего...
Теперь и не знаю как хоронить, как прощаться. Вот горе-то какое...
Она замолчала. Молчали и мы.
- Я к вам с просьбой, люди добрые, поклонилась в пояс жена Ивана. -
Может видел кто, как это все случилось? Будьте свидетелями, вдовой я ос-
талась, нет больше отца у детей моих...
Никто не смотрел на жену Ивана. Лица стоящих были обращены к печи, на
которой подняли заслонку, из окна яростно рвались языки пламени и отсвет
их играл в черных зрачках. Так плясал огонь в глазах первобытного чело-
века...
Светло-голубое украинское небо, белые мазанки, заляпанные красно-бурой грязью
до крыш от растоптавших дорогу самосвалов, золотистое кукурузное поле, посреди
которого встала самая крупная в Европе доменная печь, забора нет, одни ворота
на дороге с крупной литой металлической надписью "Криворожсталь". Потные,
черные от грязи и усталости работяги со смены, едущие в брезентовых робах в
городском трамвае - нет бытовок для спецодежды...
Эксперименты с тарифами расценок за труд, довели до взрыва - в трубах
канализации спасалось от разъяренной толпы начальство...
Когда Хрущев приехал к ним, его закидали букетами, норовя попасть в
лицо. Он обиделся: "Работать вы умеете, а вести себя не научились..."
МОЦАРТ.
Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
САЛЬЕРИ. Не думаю: он слишком был смешон Для ремесла такого.
Ровная, как казахстанская степь, уходящая за горизонт.
Целина. Целина пятьдесят седьмого сразу после фестиваля.
Семь суток, семь дней и ночей в квадрате сдвинутой вбок двери товар-
ного вагона то проплывал, подрагивая, то надолго замирал пейзаж городс-
ких привокзальных улиц, сонных полустанков или бесконечных полей и пере-
лесков. Наконец, где-то за Барнаулом наш товарняк в кровоподтеках плака-
тов "Даешь целину!", "Завалим Родину булками!", "Вагон имени Бертольда
Шварца" встал окончательно, и мы на бортовых грузовиках отмахали еще ки-
лометров сто пятьдесят в глубь степи. Ночевали в клубе, на наскоро ско-
лоченных нарах. Работали в три смены. Работа тупая, однообразная: грузи
зерно, ссыпай зерно, перелопачивай зерно, зерно, потоки зерна, барханы
зерна от зари до зари, урожай огромен, амбаров, хранилищ, элеваторов нет
- ссыпали зерно в гурты, этим гуртам зимовать до весны в чистом степном
поле, по которому поразбросаны поселения в двадцать-тридцать сборных до-
щатых домиков со странными названиями "Москва", "Ленинград", "Кавказ",
где кинопередвижка раз в неделю может и заглянет, а в остальное время,
особенно зимой, выходи в космос степей и хоть волком вой.
Медаль "За освоение целинных и залежных земель" вручили тем, кто жил
в штабных вагончиках, спал в отдельном купе, разъезжал по отделениям
совхоза на директорской "Победе".
- О, Моцарт, Моцарт! - во весь экран безумные глаза Сальери, над ними навис
огромный купол черепа, в котором вызрел злой умысел - убить гения, разъять
гармонию. Но Моцарт жив! Жив Амадеус, он живет в памяти Сальери, его маленькая
изящная фигурка, увеличиваясь, является во лбу Сальери. Моцарт смеется:
- Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.
- Ты здесь? - Сальери схватился руками за голову. - Давно ль?
Давно ли это было?..
Нам - по восемнадцать, оттепель, чистое небо, ледоход, ломающий
культ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64