..
- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело
ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему оче-
редь, считайте, что вам повезло...
- Что же делать?
- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю.
Если надо, откажусь...
Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза,
впадал в полузабытье и каждый раз...
... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого
белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в
единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой.
Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...
Я просыпался и снова...
... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого
слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из
окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал
в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя
на перроне растерянную Наташу...
И снова...
... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего
вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек,
тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь
никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я
выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за
пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо
улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом
закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость,
пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит
Наташа...
Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме
различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией
нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность
оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже
нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы,
поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная.
Ничего, перебьемся.
Об этом я сказал Наташе на следующий день.
Она пыталась возражать.
Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем
выпрямилась и задумчиво сказала:
- А ты знаешь, я сейчас хочу жить, так сильно хочу жить, как никогда,
а ведь был момент... Я еще была в санатории и письмо от тебя получила...
Не вели казнить, вели миловать, ты писал. И еще - терять тебя не хочу,
поступить иначе не могу, у меня родился сын. Я должен вернуться к жене,
к матери моего ребенка. Вот тут я и поняла, что делать мне на этом свете
нечего, все кончено. Утром, после обхода врачей пошла я в соседнюю де-
ревню, куда я тебя гулять водила и где прадеды мои похоронены, хотела с
ними проститься. Постояла у могилок, вижу склад, что в церкви, открыт, я
и взошла на колокольню, будто кто вел меня к самому краю... Высоко...
Шаг один - и все... Шажок... Только слова твои вспомнились вдруг - сох-
рани любовь, сохрани веру...
- Сохраним, - как эхо повторил я.
Глава двадцать седьмая
--===Свое время===--
Глава двадцать седьмая
Иду на дно.
Но даже здесь своя мечта:
обломком
в тину
тихо
ткнуться,
но к свету все-таки тянуться последним пузырьком из рта...
А потом спрашивают - как писались эти стихи? Никак. Сами собой.
Как дыхание.
Как стон.
Я пытался еще что-то сделать, ходил, советовался, но беспомощно раз-
водил руками Горобец, отводила в сторону свои восточные глаза Лика, со-
чувственно хмурился секретарь нашей партийной организации Гладилин -
кончилась изматывающая душу гонка по судам, загсам, архивам.
Что ж, видно, и правда, не судьба.
Даже вроде легче стало, хотя при этом я ничего не чувствовал, кроме
крайней опустошенности и странного ощущения потерянности, одиночества -
ситуация была безысходная, никто не мог помочь. Даже постоянно ироничес-
ки настроенный Ян на сей раз не очень уверенно попытался приободрить ме-
ня следующим вариантом: что, мол, старик, не все еще потеряно, понятно,
что если ты сейчас получишь только комнату от издательства, то потом на
отдельную квартиру рассчитывать очень трудно, так что имеет смысл сейчас
совсем отказаться, а после операции, тьфу, тьфу, тьфу, и свадьбы, когда
Наташа поедет долечиваться в санаторий, лучше встать на учет в районе...
Но уж слишком много было этих "если" и "после", причем одно за другим
должно было следовать в определенной последовательности.
Хватит об этом.
Позабыть.
Не думать.
Главное - Наташа. Ее здоровье.
Я ездил к ней каждый день - в понедельник, во вторник, утром и вече-
ром, в среду...
Завтра четверг.
Завтра операция.
И все друг другу сказано, и обо всем договорились...
Я ухожу из больницы: глаза Наташи, будто вырезаны из маски лица,
бледные губы, последний поцелуй, цветы на тумбочке, палата пуста, все
смотрят телевизор в холле, сумка - в руки, Наташа идет со мной до дверей
отделения, я спускаюсь вниз по лестнице, Наташа стоит наверху, как бы
уплывая ввысь, и прижимает к груди свой талисман - плюшевого мишку Пота-
па. И чем дальше я уходил от Наташа по длинному белому коридору, по ве-
сенней сырой березовой аллее, ехал электричкой до Москвы, поездом метро
до дома, тем чаще, сама собой, как затаенное желание, творилась, проби-
валась, шептала, кричала, металась молитва:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64