Но то, что для всех в редакции было очевидным, для Костычева с его замутненными пьянкой мозгами, было темный лес. В расчете на то, что по реакции главного редактора поймет, какие именно материалы следует поддержать, он начал подробно пересказывать содержание номера, каждый период начиная словами «Я с интересом прочитал». И уже на пятой минуте выступления вогнал летучку в состояние угрюмого отупения, с каким пассажир едет в переполненном вагоне метро, притиснутый к простенку, на котором висят «Правила пользования московским метрополитеном», — единственное, на чем можно остановить взгляд. И как бывает всегда, когда человек перестает контролировать себя, на лицах проступили те же следы ущербности и житейских невзгод, которые дурной глаз Лозовского подметил еще в метро.
Уныло нависал над столом для совещаний бурой бородищей и могучей плешью Герман Сажин, шеф-редактор отдела информации, сочетавший в своем характере любвеобильность и благородство, из-за чего женился на всех подряд, и к сорока годам точно не знал, сколько у него детей, которые со страшной силой росли и требовали не только отцовской любви, но и денег. Любви у Германа было с избытком, а вот денег катастрофически и хронически не хватало.
Невидяще смотрела на снежную муть за окном и покусывала полные красивые губы на расслабленном и от этого сразу подурневшем лице Нина Перовская, шеф рирайта, как по новомодному называли отдел проверки, умница, кандидат филологических наук, в одиночку вырастившая сына, ставшего наркоманом.
Вселенская тоска и отвращение к жизни отражались на высокомерном, с легкими признаками аристократического вырождения лице обозревателя международного отдела Яна Оболенского. Вместе с фамилией и породой он унаследовал от предков страсть к рулетке, но не унаследовал удачливости своего прапрадеда князя Иннокентия Оболенского, однажды разорившего, как гласило семейное предание, казино «Пале Рояль» в Монте-Карло.
Лозовский поймал себя на мысли, что и сам он для чужого недоброго взгляда выглядит не лучше других. Плохо выбритый, с брюзгливым лицом, явно не проспавшийся после сомнительных ночных развлечений. Без галстука, в темном свитерке, в невзрачном сером твидовом пиджаке, в джинсах и заляпанных зимней московской солью туфлях. Так что ничего удивительного, что при встрече возле бюро пропусков тюменский нефтебарон не сразу поверил, что перед ним известный московский журналист, на статьи которого он обратил внимание.
Только два человека выглядели нормально, потому что они были заняты делом. Ответственный секретарь редакции Гриша Мартынов, похожий своей короткой стрижкой на взъерошенного ежа, вечно хмурый и раздражительный, как и все ответственные секретари, колдовал над макетом следующего номера. Вторым был бук-ревьюер, литературный обозреватель «Курьера» Леша Гофман, заядлый автолюбитель в том смысле, в каком это слово употребляется в России: автовладелец, который без конца чинит свои девятьсот лохматого года выпуска «Жигули». Лет десять назад он окончил Литературный институт, подавал большие надежды, но надежд не оправдал, так как очень хорошо знал, как не надо писать, а как надо, не знал. Он читал детективы, боевики, фантастику и женские романы — жевал, как он говорил, литературный попкорн. Он жевал его даже на редколлегиях и летучках, иначе не успевал следить за всеми новинками. Попов был вынужден с этим смириться.
Книги присылали в редакцию издатели и приносили сами авторы. Гофман насобачился с первых страниц угадывать все повороты сюжета. Его короткие рецензии были чаще всего язвительными, авторы и издатели обижались, но книги все равно присылали. Удовольствие, несколько извращенное, он находил в том, чтобы вылавливать из текста что-нибудь вроде «Душа ее чесалась от невыразимости». Когда же попадался такой перл, как «Раздеваясь перед вагиной ее фотоаппарата», он радостно бегал по редакции, демонстрируя всем свою находку.
Обычно Попов живо выражал свое отношение к выступлениям — одобрительно кивал или хмурился, нервно барабанил пальцами по столу, а при особенном недовольстве насупливался и становился похожим на мышь, надувшуюся на крупу. Но на этот раз он сидел с таким видом, словно бы мысли его были заняты чем-то гораздо более важным, чем обсуждение номера. Настолько важным, что он ждет не дождется, когда летучка закончится.
Лозовский был уверен, что причина этого — визит в редакцию тюменского нефтебарона Кольцова.
После того, как московские власти утратили интерес к «Российскому курьеру», иссякло и его финансирование. А многократно возросшие после дефолта стоимость бумаги и полиграфические расходы полностью съедали поступления от подписки и рекламы. Попытки Попова превратить еженедельник в таблоид, насыщая номера бульварными сенсациями, привели к совершенно противоположному результату. В розницу «Курьер» не пошел, этот рынок был прочно занят изданиями типа «Мегаполис», «Частная жизнь» и «СПИД-инфо», а деловых людей, на которых с самого начала был ориентирован еженедельник, не интересовали ни похождения эстрадных звезд, ни скандалы в благородных семействах.
Об этом лучше всяких слов говорили результаты подписной кампании: «Курьер» потерял двенадцать тысяч подписчиков — каждого десятого, это было очень серьезно. Начали уходить и крупные рекламодатели. Производители большегрузных автомобилей и горнорудного оборудования не желали размещать свою рекламу в бульварном листке. Читатели бульварных листков не покупают ни «КАМАЗов», ни угольных комбайнов. «Российский курьер» мог существовать и развиваться только в своей нише.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119