— Про это можно писать и не в Париже, — рассудительно заметил Тюрин, вдумчиво разверстывая по стаканам коньяк. — Про это можно писать и в Москве. А, понимаю. Ты так и не перешел перевал?
— Да нет, перешел. Верней, переехал. На попутке.
— Иди ты! — почему-то поразился Тюрин. — И оказался в Ферганской долине?
— Я оказался в Центральной Фергане. А это такая же полупустыня, как Голодная степь.
— Да, это уже не очень, — подумав, оценил Тюрин. — Не то чтобы очернительство, но насчет социального оптимизма не густо.
— О том и речь! Я еще ни строчки не написал, а уже слышу про социальный оптимизм. И не от тебя слышу — от себя. Вот в чем подлость! Ладно, Петрович, Париж нам не светит, так что сделаем себе хорошо здесь. Будь здоров!
И они сделали себе хорошо.
— Вот что я тебе, Володя, скажу, — через некоторое время вернулся Тюрин к прерванному разговору. — Дело ведь не в том, что ты не в Париже. Ты просто не хочешь писать свою книгу. Те, кто хотят, пишут.
— Пишут, — согласился Лозовский. — И потом сидят в лагерях.
— А что? И сидят. Я бы тоже написал. Мне есть о чем написать. А там хоть в лагерь. Бог таланта не дал. Мне и заметку-то накропать — семь потов сходит. Тебе — дал. Так что плюнь ты на все и пиши.
— Я же не отказываюсь, — не очень уверенно проговорил Лозовский. — Обязательно напишу. Вот разгребусь с обязаловкой, сниму дом в какой-нибудь глухомани...
Но о книге вскоре пришлось забыть. Надвинулись бурные девяностые, борьба за свободу превратилась в борьбу за выживание, как во внезапной оккупации или в вынужденной эмиграции. К своему удивлению, Лозовский в ней вполне преуспел. К сорока четырем годам у него была просторная квартира в хорошем доме в Измайлово, дача под Калязином на берегу Рыбинского водохранилища. Была большая дружная семья: жена, старики — родители жены, которых он забрал в Москву из поселка под Ярославлем, сын шестнадцати лет, школьник, и второй, девятнадцатилетний, от первого брака, студент. Он с четырнадцати лет, как в свое время и сам Лозовский, жил с отцом. Был устроенный быт, была хорошая машина, новый темно-синий джип «Ниссан-Террано 2», были деньги — не очень много, но и не мало. Все было. А за книгу все равно не садилось.
Раньше его останавливало то, что книга будет ни вашим, ни нашим: слишком черной для советских издательств и слишком красной для тамиздата. А сейчас он вообще не понимал, о чем может написать. Вся его прошлая жизнь, вынесшая его, как первая ступень ракеты, в новые времена, отпала и обесценилась, как вклады в сберкассах. А почти все последние десять лет он провел на кухне российской публичной политики, где все кипело, бурлило, вроде бы варилось что-то крутое, но весь пар уходил в свисток. Кому это интересно? К тайной же кремлевской кухне, где варилась настоящая политика, у него доступа не было. Да если бы и был — толку-то? Все объелись политикой, Лозовского самого тошнило от вида пошлейших, как реклама прокладок с крылышками, политических деляг, которые даже страшную трагедию в Театральном центре на Дубровке использовали как способ засветиться в телевизоре.
И лишь иногда, когда выпадала, как сегодня, тревожная бессонная ночь, Лозовский ощущал себя должником, который всеми способами увиливает от возвращения долга.
«Вещи и дела, аще не написании бывают...»
Он поднялся с пола и, не зажигая в коридоре света, прошел на кухню. Поставил воду для кофе и сел за стол, уткнув подбородок в сомкнутые замком руки, остывая от ночных мыслей.
Заглянула жена — в простеньком фланелевом халатике, с сонным и от этого словно бы детским лицом, с тяжелыми неприбранными волосами, выбивающимися из-под заколок. Спросила, беззащитно щурясь от света, как от близорукости:
— Так и не ложился?
— Уже и не стоит. Летучка. Нужно быть.
Она хотела спросить, как обычно спрашивала, как прошла ночь, но посмотрела на его пустое лицо и поняла, что он ничего не скажет или отделается неопределенным «нормально», как отвечал всегда, когда у него не шла работа.
— Поедешь на машине?
— Нет. Снег, пробки.
— Ну и правильно, — сказала она и провела тыльной стороной пальцев по его светлой щетине, заметной только на ощупь. — Побрейся.
Он потерся щекой о ее руку, этим жестом давно живущих вместе и понимающих друг друга без слов людей как бы благодаря ее и за заботу, и за то, что она не лезет с вопросами.
— Сойдет. Спи, рано еще.
Она ушла. Лозовский навел большую чашку крепкого кофе, соорудил внушительный бутерброд и вернулся в кабинет. Включив компьютер, вошел в Интернет и просмотрел новостные сайты.
Никаких сенсаций не было. Чудовищный теракт с захватом заложников в московском Театральном центре на Дубровке словно бы утратил свою апокалиптичность, присыпался мусором повседневности, забалтывался, забывался. Как забылись взрывы домов в Москве и гибель «Курска». Как забылся прошлогодний террористический акт в Нью-Йорке, когда весь мир содрогнулся от ужаса, увидев на экранах телевизоров, как тяжелые пассажирские «Боинги» врезаются в башни Всемирного торгового центра, и всем казалось, что наступает то ли конец света, то ли какая-то новая страшная эра в истории человечества.
И лишь в серьезных аналитических изданиях трагедия на Дубровке оставалась главной темой — как фактор, который еще даст о себе знать и в политике, и в экономике России.
Одним из таких изданий в Москве был еженедельник «Российский курьер», в котором Лозовский работал с момента его создания — сначала политическим обозревателем, а в последние годы шеф-редактором отдела журналистских расследований.
III
В те дни, когда у Лозовского был дурной глаз, не только люди, но и Москва открывалась ему своей неприглядной стороной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119