В остальном мое слово было для нее заповедью божьей.
К тому времени столь же хитроумное, сколь и безуспешное расследование Юленькиного прошлого потеряло всякий смысл.
Все выяснилось само собой.
Впрочем... об этой деликатной главе моей исповеди вы узнаете чуть позже. И тогда поймете, что экспериментальная психология для врача может иметь последствия не менее опасные, чем лечение рентгеном.
Сказав, что Юленька нуждалась в моих указаниях, я был не совсем точен, честнее было бы сказать, что она не всегда следовала им — так же как и заповедям божьим...
Дабы поточнее определить ее отношение ко мне, следует снова обратиться к царству Флоры, царству цветов, в котором встречается известное, но мало изученное явление — гелиотропизм, то есть способность цветов принимать определенное положение под воздействием солнечного света. Самое активное в этом отношении растение, цветок которого следует за светилом круглые сутки, даже когда оно за тучей, получило от солнца свое название.
Ну, а Юленька превзошла даже подсолнух,— она неотступно следовала за мною по пятам.
И совсем перестала повиноваться.
Я мог десятки раз твердить ей, что уборка моего кабинета и приемной должна производиться исключительно в мое отсутствие.
Раздосадованная, она выслушивала меня, но на следующий день снова вкрадывалась ко мне, как мышка,— легонький нажим на дверную ручку я слышал прежде замочного щелчка — и принималась вытирать пыль, с предельной осторожностью перекладывая с места на место книги и прочие предметы.
Если я прогонял ее, через полчаса она снова, уже босиком, неслышно проскальзывала в мой кабинет, специально оставив дверь приотворенной.
Я уже упомянул, что, несмотря на врожденную утонченность натуры, духовно она была совершенно неразвита, интеллект ее был инфантилен, однако именно девушки такого склада бывают наиболее эротичными и легко становятся жертвами первого встречного.
Они без разбору, интуитивно, бегут на ловца. Подозрения мои усилились.
Вообще первые, юные, еще полудетские увлечения женщин носят подчас налет нимфомании, и этим объясняется их неразборчивая любовь к старикам и уродам, вовсе таковой не заслуживающим.
Поэтому в данном случае, если я и стал первой любовью Юленьки, не следовало принимать ее чувства всерьез.
Другое дело, что для моего эксперимента это было крайне нежелательно, ибо после неминуемого разочарования страсть спасенной к спасителю оборачивается противоположностью и безнадежным падением на самое дно.
Вот почему я непременно должен был воспрепятствовать этой любви, беспощадно, в зародыше развеяв Юленькины мечты.
И вот однажды, застав у себя тихо сновавшую Юленьку, я как следует отчитал ее и прогнал уже второй раз за день.
То, что произошло дальше, должно было случиться давно.
Мило сморщив носик, она вышла. Я собственноручно отворил ей дверь, кажется, даже легонько подтолкнул в плечико.
Едва я избавился от нее, дверь тут же открылась, показалось ее смуглое личико, посиневшее, как в первый вечер, от ненависти. Губы искривились.
— Что я, дура какая, не понимаю, что ли? — заикаясь, прошептала она и, прибегая к грубейшему жаргону, пояснила: — Тут дело в одном малюсеньком таком...
Нет, никогда в жизни я не смогу повторить слова, которые она выплюнула мне в лицо, прежде чем убежать.
Казалось, меня облили грязью из зловонной канавы, текущей по самой узкой улочке пражской Субуры1.
Дверь захлопнулась, я облегченно вздохнул, но вдруг отчетливо представил себе Юленьку на самом дне убогого человеческого существования — там, где даже не решился бы искать ее. Она оказалась столь хитра, что изначально разгадала мои тщательно скрываемые от нее расчеты, но виду не подавала, пока не пришло ее время.
И то, что месть свою она облекла в максимально доступную ей грубую форму, заставило меня задуматься.
И наивность, и утонченность ее сказались в этом.
Она отлично поняла, как важно мне было вытащить ее из грязи, как радовал меня ее стыд за прошлое, ее явное старание не употреблять скверных выражений, и вдруг — такая сальность!
Нет, никаких сомнений больше не было: самой судьбой она была предназначена к бесстыдству, и страстность, толкающая ее к этому, была заложена в ней с рождения...
Будь что будет, думал я, однако больше всего меня угнетало, что она раскусила меня! С наивной, но совершенно замечательной прозорливостью, также врожденной, она угадала то, в чем я сам себе не решался признаться.
Да возможно ли, чтобы я опустился до уровня дилетантов, походя затесавшихся в практическое изучение этой темной стороны феминизма и подозреваемых почти всеми авторами специальных трудов в самых обыкновенных извращениях?!
Есть ли во мне, кроме сугубо научного интереса к уникальному случаю, кроме добровольного обязательства во имя памяти покойного друга, еще нечто, что можно было бы назвать ревностью к Юленькиному прошлому? Неужели я перестал видеть в ней обычную пациентку, гордо надеяться на ее спасение как на выдающийся результат своей методы, тем более что речь идет о Магдалине перед ее первым неизбежным падением?
1 С у б у р а — квартал античного Рима, где жила городская беднота, известная нечистоплотным образом жизни.
Я ни в чем не убедил себя и не опроверг, однако понял, что надо быть осмотрительным и, во избежание пугающих меня последствий, держать Юленьку на расстоянии, пока не поздно. Я не впервые задумывался
над этим — в конце концов, не может же девчонка вечно жить у меня!
Меж тем Юленька уже несколько дней избегала меня и, соблюдая крайнюю осторожность, заходила в мои комнаты не раньше, чем я покидал их, и лишь тогда бралась за свое обычное занятие;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70