— Да ведь тут.мальчишки одни, ха-ха! — съязвила она, однако ручку оставила в покое.— Как я узнаю его, если совсем не помню?
— Вот он,— показал я.— Мой лучший друг!
— Ну и что,— отрезала она, пальцем отодвигая снимок в сторону,— ведь он не хотел, чтобы я родилась!
Я был потрясен.
Для тебя же лучше было бы, глупенькая, подумал я.
— Для меня же лучше было бы,— выговорила Юленька, словно прочитав мои мысли.
У меня мороз пошел по коже. Мы вышли в сад.
Я бы, конечно, мог вывести ее низом на набережную, но предпочел кружной путь через сад Барвинки, раскинувшийся почти до вершины холма, хотя уже терял какую-либо надежду помочь ей.
— А может, завтрака подождете? — попробовал я оттянуть ее уход — так мне было жаль ее.
С минуту она колебалась, потом решительно заявила:
— Поперек горла мне ваши разносолы, сами подавитесь...
Грубость эту она процедила сквозь зубы, скорее, прошипела. — Несчастное дитя,— пожалел я ее,— ведь вы еще так молоды!
Скользнув по мне неприязненным взглядом, она ничего не сказала, только губами пошевелила и, прибавив шагу, решительно вышла на крутую тропу, неожиданно обогнав меня.
Идя за ней, я не мог разглядеть выражение ее лица, не мог понять, что происходит с ней, хотя она все оглядывалась по сторонам, словно ей не давали покоя роскошные клумбы, высаженные террасами. Начинался летний день, душный уже с первых ранних часов, и мой сад, привыкший к палящему солнцу, столь безжалостному сегодня, изнывал под его лучами, источая пряный, дурманящий аромат.
Юленька поглядывала то направо, то налево, но вот внимание ее привлек большой шмель, неутомимый ухажер Флоры, выбиравшийся из чашечки большого колокольчика,— он легко взмыл ввысь, скользнув по воздушной волне, и мигом исчез из виду.
Юленька проводила его взглядом, и я почувствовал черные точки ее глаз на себе — она обернулась и изрекла:
— На десять мужчин в мире приходится двенадцать женщин, значит, две могут принадлежать всем! То-то же!
По всей видимости, это был ответ на мое восклицание о несчастном дитяти. Расхожая догма продажных женщин, в том или ином виде хорошо известная исследователям этого вопроса.
— Так, так,— прикрикнул я ей вслед.— И одной из них непременно должна стать Юлия Занятая, дочь доктора медицины и моего лучшего друга!
— Ну и что! — отрезала было она, но голос изменил ей, и она лишь подернула угловатыми, еще не округлившимися плечиками подростка.
Между «то-то же!» и «ну и что!» заключалась вся жизненная философия этой девушки. Она была фаталисткой, то есть принадлежала к лучшим представительницам древнего ремесла.
Без сомнений, она уже зашла в своей профессии гораздо дальше, чем я предполагал и чем она сама думает. И коль это так — она как уникальный случай уже не представляет для меня сугубо научного интереса, а потому — бог с тобой, Юленька!
Я, женский врач, не опасаясь сплетен, мог вывести девушку из дому на улицу, но я повел ее через сад, лелея надежду, что его цветущее буйство окажет на нее благотворное действие.
Но я обманулся в своих надеждах: злясь на то, что идет по пути, проделанному ею вчера, и не одна, а с провожатым, она сделалась непроницаемой и, казалось, взлетела бы на горку, словно на крыльях, не будь откос столь крут.
Она явно стремилась поскорее выбраться отсюда на волю.
И вдруг мне до слез стало жалко беднягу доктора Занятого, ее отца,— получалось, что я не выполнил его завещания, ниспосланного мне с того света, и не спас его дочь, с которой он неспроста дважды свел меня. Несмотря на свойственный мне скептицизм, я поддался самогипнозу...
Мной обуревали негожие для профессионала сантименты.
— Мой дорогой друг! — зашептал я.
Вдруг мною овладело странное психологическое состояние.
Те же самые слова я два дня назад слышал в опере «Далибор», которую после долгого перерыва давали в Национальном театре.
Мне вспомнилась тема из арии Далибора, обращенная к Зденеку, и я стал насвистывать мотив.
Это задело Юленьку. Она повела плечами, восприняв свист как демонстративное проявление равнодушия к ней, и потому, гордо вскинув голову, фыркнула в доказательство своего пренебрежения: мол, как бы ты ни старался — ты враг мой, и я ненавижу тебя...
Ах, так!
И я засвистел от души, в полную силу.
Она судорожно дернулась, словно резкий свист болью отозвался в ее позвоночнике.
Диагноз был мне совершенно ясен: звуковая гиперестезия — повышенная кожная чувствительность, в данном случае к музыке.
Мы уже поднялись на последнюю, самую узкую террасу, где росли купы магнолий, распустившихся вчера, и с самого пышного цветка на наших глазах осыпались первые снежно-белые лепестки — этот миг мне не забыть до самой смерти, ибо, видя, сколь чутко внимает она красоте, я громко запел арию о верности Зденека. Запел, уверяю вас, неплохо, вполне профессионально — ведь если бы не мой физический недостаток, я стал бы скорее всего тенором, а не гинекологом...
В эту минуту по моему лицу, видимо, пробежала тень усмешки, едва не погубившая все дело.
Доктор Слаба, прервав повествование, бросил на меня серьезный, явно обиженный взгляд.
— Ничуть не удивлюсь,— довольно сдержанно произнес он,— если вам это покажется неправдоподобным, смешным, а может, и пошлым — ведь вы не знаете, как действует музыка на нервную систему, многие специалисты даже строят на этом свою методу лечения...
— Я не нахожу в вашем рассказе ничего смешного, доктор, напротив, слушаю вас затаив дыхание,— возразил я, поняв, почему он счел нужным углубиться в детали.
— Ах, оставьте,— Слаба едва сдерживал себя от гнева.
Он даже встал со стула, быстро, взволнованно проковылял к окну, будто на улице происходило что-то важное, и вернулся за стол, хотя ярость на лице его, которую он пытался скрыть, поспешив к окну, еще давала себя знать приливом крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70