Леонтий Рябкин стоял в раздумье перед несколькими штуками грязного белья, держа в руках четыре серебряные монеты.– Один франок, – угрюмо рассуждал он, взяв монету из одной руки в другую, – пропью… Другой франок… тоже пропью… Третий… не… (тут Леонтий ухмыльнулся)… Рази белье помыть на четвертый?.. – Леонтий на белье взглянул… – Ну его… белье… сам вымою… И четвертый пропью! – вдруг решил Рябкин, собрал белье в кучу, сунул его в рундук и опустил свои четыре франка в карман штанов.Скоро все отправились на катере в город… Приехали, конечно, и офицеры прямо в ресторан…– Обедать!– Рюмку водки!– Пива!– Омаров!– Господа, давайте лучше сообща… платить легче…– Давайте!Гарсоны едва успевают подавать и, верно, глядя на нас, полагают, что мы суток трое не ели, ибо с такою алчностью мы уписывали все, что ни попадалось.На том столе, где мы обедали, через полчаса явился пепел… пятна от пролитого пива и вина… Болтали и шумели мы так, что из соседней комнаты с удивлением выглянули на нас два французика, но, увидев нас, сейчас же скрылись.– Господа! – вскрикнул кто-то, – господа… Нас обозвали эти французы…– Полноте! – вмешиваются все разом. – Никак они нас не обзывали…– А все бы их надо разнести!..– Тише… господа… тише…– Что ж омаров не дают? – кричат с одного конца, – омаров!!!– Monsieur? – подлетает гарсон…– Омаров!Несут и омары…В это время являются какие-то два французские поручика и любезно раскланиваются. Один из них заявляет, что они, узнав, что русские офицеры – эти храбрые русские – здесь, возгорели желанием познакомиться – «тем более, – продолжает оратор, – что Франция и Россия… о!.. эти две великие нации чувствуют друг к другу симпатию… В Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу».Они наговорили много комплиментов, кто-то из нас начал отвечать, крикнув перед этим шампанского.И пошла попойка, и пошли речи!Чего уж тут ни говорилось, каких тостов ни предлагалось…– Куда ж, господа, после обеда? – спрашиваем друг у друга, когда кофе с достаточным количеством рюмок коньяка было выпито.– В театр пойдем…Шумной большой ватагой все отправились в театр и вернулись на корвет с рассветом.Дня через два после прихода корвета в Брест отпустили и команду на берег… «Первая вахта на берег!» – скомандовал после обеда боцман Никитич…Довольные, что наконец вернутся с судна на землю, пошли одеваться матросы. Скоро они вышли наверх в чистых щегольских рубахах, причесанные, с несколько отмытыми смолистыми руками.– Смотри, ребята… держись одной кучки, – говорил кто-то человекам пяти матросам, – чтобы вместе везде… И в кабак вместе… и гулять вместе.– Афанасей… сколько у тебя франков? – спрашивает Макаров Афанасия.– Два… брат…– Дай пол-франока…– Зачем?– Дай, говорю…– Да зачем?..– Пропить…– Пропить?– Говорят, пропить… нешто не слышишь?– А я-то что? Нешто уж и я не человек?– С тебя хватит.– Не дам, Макаров, я тебе пол-франока… Лучше вместе пойдем… угощу.– Смотри, Афанасей, угости…– Сказано, пойдем… Погуляем… Только держись, – и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.– Вы, ребята, наперво куды?.. – спрашивает один матрос товарищей.– Мы, братцы, в лавки…– Что покупать?..– Надоть рубаху… Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..– Купи, братец, мне нож!– А вы-то что сами?..– Мы в кабак… Гуляй, значит, душа…– Так тебе нож купить?..– Купи, ребята, кто-нибудь…– А деньги?..– Да ведь вы в лавки?..– Ну…– Пить не станете?..– По шкалику рази…– А я, значит, гуляю… все пропью…– А нож?– Купи на свои… Опосля отдам, потому теперь я гуляю… А вы, значит, в лавки…Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т.е. с помощью двух пальцев.– Гляди, ребята… боцман-то… раскуражился…– Форсит… неча сказать…– А ведь упьется?..– Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят…Никитич беседовал с «чиновниками», с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег…Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.– Или, Степан Никитич, – вмешался писарь Мухин, – в сад пойдемте гулять… Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду…– Да што в саду-то? – говорит Никитич.– Все же благородное развлечение.– По мне в трактир сперва…– В трактир после сада…Однако Никитич не соглашался… И другие унтера не соглашались.– Иван Васильич, – обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, – пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..– Конечно, Иван Абрамыч…– Они никаких чувств не имеют… Только бы им напиться. Известно, матрос!..– И еще пристыдят нас.– А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр… мы ведь не они…– А в сад?..– И в саду погуляем…Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.«Левка-разбойник» был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: «сволочь».Леонтий резко отделялся от прочих… Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках… Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал… Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых… Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело…– Угрюмый человек!
1 2 3 4 5 6 7