– И чудной ты! – проговорил вдруг Егоркин.
– Чем чудной?
– А всем! И прост сердцем, и понятие хочешь иметь обо всем. И на гармони играешь так, что душу в тоску вгоняешь… так за сердце и берешь… Ты раньше чем занимался? Землей?
– Я сирота. В пастухах все жил.
– А где же ты грамоте научился?
– Самоучкой.
– Ишь ведь!.. И всегда такой слабосильный был?
– Всегда.
– Так как же тебя забрили в матросы?
– И вовсе не хотели брать.
– То-то я и говорю, не подходишь ты по комплекции. По какой же причине взяли?
– Барин наш очень просил полковника, что некрутов принимал. «Возьмите, – говорит, – он мне не нужный!»
– Ишь ведь, собаки! – негодующе сказал Егоркин.
– Нет, Левонтий, барин был добер. Мужиков не утеснял! – заступился Щупленький.
– Хорош добер. Такого слабосильного, и на службу… Прямо, значит, доконать человека!.. А у тебя всякий человек добер… Всякому оправдание подберешь… Прост ты очень… Тебя вот не пожалели, а ты всякого жалеешь… Вовсе ты чудной! Небось, по-твоему, и Злющий наш добер?
– Вовсе не добер, но только не от природы, а от непонятия, – вот как я полагаю… И вразуми его бог понятием, он матросиков зря не утеснял бы… Выходит, и его пожалеть можно, что без понятия человек…
– Ну, я такого дьявола не пожалею… Сделай ваше одолжение!.. Из-за его понапрасну меня два раза драли. Да и других сколько… Попадись-ка он когда мне один в лесу…
– И ничего ты ему не сделал бы! – убежденно произнес Щупленький.
– Морду его каркодилью свернул бы на сторону, это не будь я Леонтий Егоркин! – с увлечением воскликнул матрос и даже оскалил свои крепкие белые зубы. – Попробовал бы сам, как скусно, тогда и остерегался бы… вошел бы в понятие… Мы, братец ты мой, боцманов учивали, кои безо всякого рассудка дрались, вводили их в понятие… Отлупцуем на берегу по всей форме, – смотришь, и человеком стал… Не мордобойничает зря… Опаску имеет. А всякому человеку опаска нужна, потому, дай ему волю над людьми, живо совесть забудет. Ты вот только очень устыдливый… И знаешь, что я тебе скажу? – неожиданно задал вопрос Егоркин.
– А что?
– Тебе бы в вестовые. Совсем легкое дело, не то что матросское… И главная причина – ни порки, ни бою, ежели к хорошему человеку попадешь.
– Не попасть.
– То-то можно.
– А как? У всех господ вестовые есть!
– Мичман Веригин хочет увольнить своего лодыря Прошку.
– За что?
– Что-то нехорошее сделал. Только мичман не хочет срамить Прошку. Вот тебе бы, Щупленький, к мичману в вестовые. Он хороший и прост. Не гнушается нашим братом, не то что другие.
– Несподручно как-то самому проситься, а я бы рад.
– А я доложу мичману… Так, мол, и так, ваше благородие. Он башковатый: поймет, что такого, как ты, вестового ему не найти… Сказать, что ли?
– Скажи.
– Завтра же скажу. Тебе вовсе лучше будет в вестовых.
– То-то лучше? – подтвердил и Щупленький.
В эту минуту раздался голос вахтенного начальника:
– Вперед смотреть!
– Есть! Смотрим! – отвечали оба часовые почти одновременно…
И примолкли.
III
А чары сна незаметно подкрадывались к обоим.
Чтобы самому не поддаваться им и не дать дреме овладеть и Щупленьким, Егоркин стал рассказывать сказку.
Молодой матрос слушал сказку внимательно, не спуская глаз с горизонта, но скоро глаза его начали словно бы застилаться туманом, и веки невольно закрывались. В его ушах раздавался сиплый голос Егоркина, но слова пропадали…
Убаюканный сказкой, матросик задремал.
Вполне уверенный, что Щупленький слушает сказку, Егоркин продолжал описывать большущего крылатого змия, который загородил Бове-королевичу дорогу ко дворцу королевны Роксаны, как вдруг увидал влево от себя зеленый огонек встречного судна. Огонек быстро приближался.
– Кричим! – тихо сказал он товарищу, толкая его в бок.
И с этими словами крикнул, повернув голову по направлению к мостику:
– Зеленый огонь влево!
Крикнул и снова толкнул товарища.
Молодой матрос повторил этот окрик несколькими секундами позже. И голос его дрогнул. И сам он, очнувшийся от дремы, глядел в ужасе на зеленый огонек.
– Задремал! – упавшим голосом сказал он.
Егоркин сердито молчал…
Боцман уже подбежал к часовым.
Он ударил раза два по шее молодого матроса и проговорил, обращаясь к Егоркину:
– И ты хорош! Дал ему дрыхнуть. Теперь будет разделка! Черти! Одни только неприятности из-за вас.
– Злющий, может, и не заметил! – сказал Егоркин, видимо желая успокоить молодого матроса, бледное лицо которого, полное отчаяния, словно бы говорило ему, что он отчасти виноват. Что бы ему догадаться, что Щупленький заснул…
– Не заметил? – усмехнулся боцман… – А вот он и сам бежит сюда! – понизив голос, проговорил боцман…
Действительно, высокий и худощавый лейтенант с рыжими бачками и усами торопливо несся на бак.
Боцман отошел от часовых. Те повернули головы к океану.
Егоркин снова взглянул на Щупленького.
Тот сидел ни жив ни мертв. И только губы его вздрагивали.
Великая жалость охватила сердце Егоркина при виде этого тщедушного, мертвенно-бледного молодого матросика, который и прост, и добер, и так хватает за душу, когда играет на гармонике.
И он чуть слышно сказал ему резким повелительным тоном:
– Злющий запросит – ты молчи!.. А не то искровяню. Понял? – угрожающе прибавил он.
Ничего не понявший и изумленный этим угрожающим тоном матросик испуганно ответил:
– Понял…
В эту минуту сзади над головами часовых раздались ругательства, и вслед за тем лейтенант спросил своим слегка гнусавым высоким голосом:
– Кто из вас двух, подлецов, позже крикнул?
– Я, ваше благородие! – отвечал, поворачивая голову, Егоркин.
1 2 3 4