— Извините… Я, конечно, понимаю ваше горе, но все-таки… не выпьете ли чашку чая?..Старушка с удовольствием приняла предложение и вышла из комнаты.В конце десятого часа приехал Сбруев и вслед за ним Невзгодин.Они познакомились на юбилее Косицкого и понравились друг другу.— Как вы думаете, Дмитрий Иванович, много соберется на панихиду? — спросил Невзгодин.— Я думаю. Вчера вечером на первой панихиде было порядочно народа…— И это правда, что я слышал вчера о Найденове?.. Косицкий рассказывал…— Правда. Не ожидали, что такой мерзавец?.. — грустно протянул Сбруев.— Это я давно знал, положим… Но я не думал, что он так неосторожен…— На всякого мудреца довольно простоты, Василий Васильич…— И неужели он после всего… останется в Москве?..— Не думаю! — как-то значительно промолвил Сбруев. — Вот мать покойного, оставшаяся сиротой и без куска хлеба после смерти Перелесова, спрашивала: где же правда на земле?— И что вы ей ответили?— Ничего! — мрачно произнес Сбруев.— Ответить, хотя бы для утешения старухи, где по нынешним временам гостит эта самая правда, очень затруднительно.— Особенно нам! — решительно подчеркнул Дмитрий Иваныч.— Кому «нам»?— Вообще жрецам науки, выражаясь возвышенным тоном.— Почему же им особенно, Дмитрий Иваныч? — удивленно спросил Невзгодин.— А потому, что у нас две правды! — уныло протянул Сбруев.— У людей других профессий, пожалуй, этих правд еще больше.Обыкновенно молчаливый и застенчивый, Дмитрий Иванович под влиянием самоубийства Перелесова находился в возбужденно-мрачном настроении, и ему хотелось поговорить по душе с каким-нибудь хорошим свежим человеком, и притом не из своей профессорской среды, которая ему не особенно нравилась.А Невзгодин именно был таким свежим человеком, возбуждавшим симпатию в Сбруеве. Невзгодин был вольная птица и не знал гнета зависимости и двойственности положения. Кроме того, Сбруеву казалось, что Невзгодин не способен на компромиссы.И Дмитрий Иванович заговорил вполголоса, волнуясь и спеша:— Быть может, и больше, но знаете ли, в чем их преимущество?— В чем?— В том, что чиновник, например, не обязан говорить хорошие слова, свершая, положим, не совсем хорошие поступки. Сиди себе и пиши, худо или хорошо, это его дело. А мы обязаны.— Как так?— А так. С кафедры мы проповедуем одну правду — если и не всю, то хоть частичку ее, — а в жизни поступаем по другой правде, назначенной для домашнего употребления и для двадцатого числа…Он застенчиво улыбнулся своею грустною улыбкой и продолжал:— Вот Перелесов не вынес резкого противоречия этих двух правд, обнаруженного перед всеми, и пустил себе пулю в лоб… Ну, а мы и не замечаем этих противоречий и, если не делаем сами крупных пакостей и только, как Пилат, умываем руки при виде их или делаем маленькие подлости, то уж считаем себя порядочными людьми и надеемся дожить до заслуженного профессора и отпраздновать свой юбилей вместо того, чтобы уйти, пока еще не утрачено человеческое подобие, если не из жизни, как ушел Перелесов, то хоть из жрецов… Отчего, в самом деле, мы, русские интеллигенты, такие тряпки, Василий Васильич! — взволнованно воскликнул Сбруев, точно из души его вырвался страдальческий вопль.— Много на это причин, Дмитрий Иваныч…— Однако, звонят… Сейчас явится публика. Как жаль, что нельзя поговорить на эту тему основательнее и выяснить, почему более стыдливые — тряпки, а бесстыжие уж чересчур наглы… Не позавтракаем ли вместе завтра, после похорон? Сегодня боюсь… Вечером надо опять здесь быть, и неловко прийти не в своем виде. Я люблю, запершись, иной раз выпить, — прибавил Сбруев.— С большим удовольствием.— Поедем в «Прагу». Там не особенно дорого… А то молчишь-молчишь… Ну и вдруг захочется поговорить со свежим человеком, да еще таким счастливцем.— Почему счастливцем?— А как же. Ведь нигде не служите?— Нигде.— В профессора не собираетесь?— Нет.— И, слышал, избрали писательскую карьеру?— Хочу попробовать.— И не бросайте ее, ежели есть талант. По крайней мере сам себе господин. Ни от кого не зависите…— Кроме редактора и цензора… Особенно если попадутся чересчур дальновидные! — усмехнулся Невзгодин.— Но все-таки… в вашей воле…— Не писать? Разумеется.— Нет… Отчего не писать?.. Но не лакействовать. И это счастие.— Не особенное, Дмитрий Иванович.— По сравнению с другими профессиями — особенное.Стали появляться разные лица. Явилось несколько профессоров; в числе их были и оклеветанные в статье покойного: Косицкий и Заречный. Маленькая зала быстро наполнилась интеллигентной публикой, среди которой были учителя, студенты и много молодых женщин.Всех входящих в залу тотчас же охватывало какое-то особенное настроение взволнованности, страха и виноватости при виде спокойно-важного лица покойного. Трагическая его смерть напоминала, казалось, о чем-то важном и серьезном, что всеми обыкновенно забывается, и придавала этому лицу выражение не то упрека, не то предостережения.И некоторым из присутствующих оно, казалось, говорило:«Я сделал нечестное дело, в котором и вы отчасти виноваты, и… видите».Несмотря на горделивое сознание всех присутствовавших, что никто из них не сделает такого нечестного дела и, следовательно, не застрелится, многим становилось жутко, когда подходили к покойнику и заглядывали в его лицо. Разговаривали шепотом, словно боялись разбудить мертвеца. Почти у всех женщин были заплаканные глаза… Старушка мать где-то затерялась в толпе, и на нее никто не обращал внимания.Кто-то принес в корзине массу живых цветов, и в толпе пронесся шепот, что цветы прислала Аносова.Несколько профессоров собрались в кучку и тихо поносили Найденова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79