— Надеются, шельмы, что Крым отойдет к туркам! — прибавил пожилой обрусевший грек.
Бугай перевез пассажиров и никому из товарищей-яличников не сообщил первых нехороших известий.
«Еще правда ли?» — подумал старый яличник.
Однако был в подавленном мрачном настроении. Он как-то лениво попыхивал дымком из трубчонки, которую держал в еще крепких белых зубах, и часто сердито и тревожно взглядывал за бухту, напряженнее прислушиваясь к отдаленному гулу выстрелов.
Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.
И Бугай снял шапку и истово перекрестился.
— Дяденька! — окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные слез.
Мальчик, подошедший к ялику, не походил на прежнего смелого и бойкого Маркушку.
Он напоминал собой бездомную собачонку, прибежавшую искать приюта и ласки.
— Что мамзелишь, Маркушка? Попало за шкоду, и не скуль! — сердито сказал «дяденька», поворачивая голову.
— Дяденька!.. Мамка… По-хо-ро-ни-ли! — протянул мальчик, точно оправдываясь.
К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.
В темных глазах мальчика стояло такое отчаяние, что угрюмое выражение лица старого яличника быстро смягчилось.
И он глядел на Маркушку, не роняя слова.
Его молчание было тем проникновенным и участливым молчанием, которое дороже слов. Бугай точно понимал, что всякие слова утешения бессильны и фальшивы.
И Маркушка чувствовал, как тоска отчаяния смягчалась под ласковым, почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз «дяденьки».
— Что же не валишь в шлюпку, Маркушка? — наконец проговорил Бугай. — Скоро на ту сторону. Прокатимся. Отсюда нема пассажира. Больше оттуда… С хуторов повалили.
Маркушка вошел в ялик и притих, довольный, что нашел себе приют на ялике, под боком «дяденьки».
— Отец на баксионе?
— На баксионе.
— Ты обедал?
— Нет. Тятька дал грошей… Куплю чего-нибудь.
— Поешь!
С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу и небольшой кусок мяса.
— Все съешь, а кавун на закуску… То-то и скусно будет.
Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:
— А пока что у меня живи… День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку… Хочешь, Маркушка?
Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к «дяденьке».
— А отец что?
— Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать… к тетке…
— И поезжай!
— За что, дяденька?
— За то!
— Мне бы остаться, дяденька… И тятьку просил остаться… Хучь бы и бондировка… Я бы к тятьке на баксион забегал… Только бондировки не будет… Менщик ловок… Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов… Расстрел их, дьяволов, идет!
— То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка… И как бог даст!
Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.
— Слышишь, Маркушка?
— Что-то не слыхать, дяденька!
— Значит, конец стражению! — прошептал строго Бугай.
С судов на рейде пробили шесть склянок.
— Едем! — сказал Бугай.
Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.
— Умеешь править? — строго спросил яличник.
— Пробовал, дяденька! — ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.
— Не зевай… Рулем не болтай. На дома держи… Вон туда… Видишь? — сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.
— Вижу, дяденька! — несколько робея, промолвил Маркушка.
Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.
Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.
И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.
Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.
Рулевой и гребец молчали.
По временам Бугай вглядывал назад, чтоб проверить направление ялика, и удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.
И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:
— Молодца, Маркушка! Ловко правишь!
Маркушка зарделся.
В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.
— Встречные шлюпки оставляй влево…
— Есть! Влево! — ответил Маркушка, перенявший обычный матросский лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.
И, когда встретил вблизи ялик, Маркушка осторожно переложил руль, и ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.
— Бугайка! — крикнул яличник. — Солдаты подходят… Раненые!.. Сказывают, француз одолел!
Бугай нахмурился и налег на весла.
II
Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.
При виде того, что увидал на Северной стороне Маркушка, сердце его замерло.
И он с ужасом воскликнул:
— Дяденька!!
— Видишь: раненные французом! — сердито сказал Бугай.
— А он придет?
Старый яличник не ответил и проворчал:
— И что смотрит начальство! По-ря-дки!
Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами в подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56