И сразу неузнаваемо выпрямился, скинул долой, к шапке, и зипун.
– Твои, что ли, полки стерегут поле? Не-ет! Мы стережем! Мы оборона вам. И вам бы встать на защиту нашу!
Гремящим голосом, смотря на народ, точно и не было князя, он крикнул: – Вооружи войско. Всю реку подымем! В степях заморим Касимку!
И опять другим, ласковым, тихим голосом прибавил обычное на Дону присловье:
– Зипуны на нас серые, да умы бархатные.
Чуть заметно поморщился Коза: дикий конь опять готов скакнуть в сторону, настала пора его обротать.
Коза сплюнул в последний раз.
– Ин ладно. Казаки – под рукой государевой. Нас не обидьте, а мы отслужим по обычаю своему, ты, князь, не бойсь. Вы – нам, а мы – вам.
Он сказал это как раз во-время. У михайловских ларей народ смешался, бабьи крики. Небось, соскребают последки.
А пока Коза говорил, чернобородый казак незаметно вышел из круга. На улице худенький парнишка вскочил, – шапчонка так и осталась на земле, – кинулся к нему – видно, долго ждал, да оробел, остановился.
– Ты что?
– С собой возьми! – выговорил парнишка.
– Куда ж брать-то? Я – вот он!
Парень проговорил быстро-быстро, как заученное:
– Язык пусть вырвут – молчать буду… Тесно мне. В отваги возьми.
Казак с любопытством смотрел на него.
– А мне вот не тесно. Марьин сынок?
– Ильин! – Парень вспыхнул. С вызовом спросил: – Мать, что ли, знаешь?
– Знакома. Где гулять собрался?
Мучительно покраснев до корней вихрастых волос, сердито сдвигая белобрысые брови, пролепетал:
– Алтын-гору сыскать… Казак щелкнул языком.
– Далече!.. Разве ближе службишку?.. – Но так засияли глаза парня, что казак вдруг серьезно сказал: – Ноне. Сбегаешь к деду Мелентию. Ныркова Мелентия знаешь?
– «Дед – долга дорога»? В станице он, как же!.. Бродяжит..
– У меня говорю – слушают. Отвечают – что спрошу. Передашь Мелентию: хозяин работничков кличет. Быть ему… – Казак глянул на небо, прикидывая: – Засветло – не сберем, до утра прохлаждаться не с руки… – В полночь, в Гремячем Логу! Укладки мне нужны да юшланы. Понял?
Парень поднял горящее лицо. Казак досказал с ударением:
– Что ныне перемолвим – завтра ветру укажем по Полю разнести. Тайны тут нет. А тебя – пробую. Лишнего не выпытывай и болтать не болтай. У меня рука, гляди, – во!
– Все, как велишь…
– Постой, не бежи! Огоньки пусть засветят в Гремячем – полевичкам виднее. Иных повестим. А Мелентий пущай… тебя, что ли, пущай с собой приведет. Только уж в мамкин шалаш до ночи – ни-ни, гляди!
– Дорогу в курень забуду.
– Эк ты! Дорогу домой николи не забывай, парень. Шапку возьми.
Казак остался один. Рукавом отер пот с лица – оно было пыльным, усталым. Сел, опустились плечи. Снял расхоженный сапог, размотал подвертку – на ноге кровоточила ссадина.
Протяжный, унывный послышался вдали женский голос:
Ой, там, да на горе зеленой…
Встрепенулся казак. Вскинул голову, глаза сощурились. Лилась песня и сливалась со стрекотней кузнечиков – широкая, как сожженный солнцем степной круг.
Мураву – траву вихорь долу клонит…
Слушал неподвижно, окаменев лицом, сжав губы. Потом обулся, разом поднялся, поправил шапку и сильным, твердым шагом зашагал прочь.
А на майдан донеслись плеск и хохот с реки. Вся она была в ладьях и стружках, парусных легкокрылых и весельных. Табун коней шумно вошел в воду, голые люди сидели на лоснящихся конских спинах. Вот оно, казачье, необычайное конное и водяное войско!..
Князь поглядел на будары, которые сейчас он велит разгружать.
Вверху, в нетленной синеве, таяла легкая пена облачков.
ПУТЬ-ДОРОЖЕНЬКА
Красный одинокий глаз отверзся в ночи, и верховой направил на него бег своего коня; дробный топот наполнил смутно темневшую, сильно, по-ночному, пахнущую травами степь, еле уловимой чертой отделенную от густо засыпанного звездами неба.
Скоро стал различаться костер за бугром, дальше зияла черная пустота; там, невидимая под кручами, была река. Несколько человек сидело и лежало у костра.
– Здорово ночевали, – сказал верховой, спрыгивая с лошади. Зорко, исподлобья он всмотрелся в людей. Узнал двоих: деда – «Долга дорога», бродяжку, и Рюху Ильина, сына нищей вдовы. Прочие были не станичники, – полевиков теперь полным-полно. Только одного он видел раньше – человека со страшно посеченным лицом.
Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь один из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.
Приехавший, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки. Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.
Они считали какие-то юшланы (кольчуги).
– Пять еще, – сказал молодой с кроличьими воспаленными глазами. – Выйдет тридцать два.
Человек с цыганской бородой вдруг захохотал и все его квадратное туловище заколыхалось.
– Журавли с горы слетели – бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу… аль поболе!
Лежавший, тот, который раньше покосился на незванного гостя, угрюмо перебил:
– А у сайгачьего камня – запертый сундук, а в сундуке еще один. Белу рухлядишку-то сперва повытряси из него.
– Чай, попортилась рухлядишка? – сипло спросил человек, покрытый конским чепраком.
Замолчали. Потом откликнулся красноглазый:
– Ни, уже и не смердит.
Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.
– Эх, ермачок! – сказал красноглазый. – Уха хороша, да рыба в реке плавает.
– И ложки у хозяина, – добавил посеченный.
Ермак – то было волжское слово: артельный казан.
Заезжий спросил:
– Волжские? С Волги, значит?
Его дразнил запах варева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95