– Артемида носит медвежьи шкуры, – торжественно произнесла я.
– Когда Афродита явилась из пены морской, ветры облекли ее анемонами.
– Я служу Артемиде.
– Она не единственная богиня.
– Но она самая сильная.
– Если ты имеешь в виду телесную силу, ты, возможно, права. Не сомневаюсь, что у нее могучие икры, если учесть, сколько она охотится.
Я переменила тему.
– Ты так искусно ехал на гиппокампе. Я никогда не смогла бы на него сесть.
– Он много раз сбрасывал меня, пока я пытался его усмирить. Но теперь мы привыкли друг к другу.
– Ты хороший наездник, – сказала я с недоумением. – И вчера здорово дрался. Но в городе… Вы с братьями пробираетесь по улицам, словно прокаженные. Дали бы этим людишкам отпор. Ведь на самом деле они трусы. Показали бы им, как мы, что такое гордость.
– Гордость?! – вскричал он. – Мы – мирмидонцы!
– Ты хочешь сказать, у вас есть крылышки, усики, а кожа медного цвета?
– Да.
– И никто никогда не говорил вам, какие вы славные?
– Мать говорила. «Вы не такие, как все», – повторяла она. Но отличие может быть и плюмажем на воинском шлеме, и клеймом раба.
– Ну и…
– Пришли пираты. А после того, как они убрались, мы мало-помалу стали смотреть на себя глазами эгинцев. И стыдиться. Мы не боимся драки. Но боимся, что у нас нет права драться. Они живут в домах, а мы в подземных норах. У них кожа белая, а у нас медная.
– Но у вас есть крылья.
– Крылышки-невелички. У самой неуклюжей птицы и то лучше.
Возможно, подумала я, все-таки, в конце концов, есть прок ото всех этих женщин, жен и матерей, которые остаются дома, пока их мужчины ходят на войну. Воюют мужчины, но кто, если не женщины, заставляют их почувствовать, что они бились храбро и вернулись, словно цари? Мужчинам не нужны зеркала из серебра и бронзы. Но разве женщины для них не зеркала их доблести?
– Ну, – произнесла я, – тогда я тебе сейчас скажу. Вы вовсе не безобразны. Вы в своем роде даже красивы. Например, ваши волосы. Если бы я могла отпустить свои, я бы хотела, чтобы они стали, как у тебя. Как что-то лесное. Желтые полосы пчел. И при этом мягкие, как… – Я сбилась, ища слова. Амазонки – неважные ораторы. – Как пыльца на крыльях бабочки. А твое тело? Кожа, конечно, слишком мягкая, прости меня, если говорю, как девчонка, но цвет радует глаз. И под ней таятся мускулы. Как… Как омары под гладью залива!
Он странно на меня посмотрел, словно, взвешивая мои слова, пытался увидеть себя таким, каким его видела я.
– Когда я наблюдал, как ты собираешь губки, – сказал он, наконец, – я подумал кое о чем давнем-предавнем. Знаешь, что делала с губками моя мать? Она окунала их в мед и давала мне высасывать. Мы с братьями часто бывали голодны. Это было так хорошо, испытывать голод. Мы знали, что скоро нас накормят.
Я представила себе, как он был ребенком, и представила их царицу, его мать с длинными прозрачными крыльями, протягивающую ему напитанную медом губку. Затем мысленно увидела на ее месте себя. Опять женская дурь!
– Губки нужны воинам! – сердито сказала я. – И атлетам. Чтобы погрузить в поток после долгого перехода и выжать себе в рот. Или чтобы после игры натереться маслом.
Он что-то положил мне в ладонь. Раковину багрянки, свивавшуюся дивными кольцами, с зевом, пурпурный край которого переходил в розовое. Из таких раковин жители Тира добывают свою прославленную краску, любимую властителями.
– Она проделала долгий путь, – заметила я. – Зев у нее щербатый.
– Она жила в сумерках вместе с морской звездой и кораллами. А теперь вышла на солнце. Она твоя.
Я не хотела оставлять его дар на свету. Я зажала его в ладони, словно то был кошачий глаз, камень, который гладят ради удачи египетские дети.
– Ты закрыла ее от солнца, – сказал он.
– А что я должна с ней делать? – спросила я в искреннем недоумении.
– Ничего. – Он рассмеялся. – У нее нет определенной цели. Раковина просто существует, и все. – Затем впервые назвал меня по имени. – Дафна, – произнес он. И замолчал. Я всегда любила свое имя, помня о Дафне, которая бежала от объятий Аполлона. Оно так странно прозвучало, слетев с его губ, словно больше не принадлежало мне. Он взывал к незнакомке из глубин меня, как некромант свистом призывает белолицых духов прилива. Я хотела напомнить ему, что Дафна – это амазонка, которая недавно ныряла за губками, что он не должен искать другую Дафну, которая и впрямь может обитать в морских пещерах моего сердца, но которую лучше оставить в ее укрытии. Она может оказаться опасной на свету. Демоном с глазами, как затененные агаты, и волосами, шелковые пряди которых могут удавить нас обоих.
Он положил голову на мое плечо так быстро, что мне показалось, будто стрела пронзила мне кожу. Я напряглась и едва сдержала крик, как на охоте, когда меня ранит зверь.
– Славные цветы, – сказал он. – Розмарин. И ты.
Волосы у него были мягкими, как я себе и представляла, точно пыльца с крыльев бабочки – и, даже после того, как он столько проплыл, он пах тимьяном. Голова его казалась залитым солнцем уголком. Я попыталась прикинуться, будто воспринимаю его, как ребенка. Кого-нибудь вроде той беспомощной маленькой девочки, которую спасла, найдя на холме, Горго.
Она вдохнула воздух в мои легкие, чтобы вернуть меня к жизни, и согревала меня в колыбели из своих рук. Но он все-таки был не дитя и, безусловно, не девочка. Я не могла заставить себя по-матерински положить руку на эти мягкие, словно крылышки, предательские волосы. Этот юнец был почти мужчина, угроза для любой амазонки. Но теперь он засыпал. Я не желала тревожить его. Постепенно напряжение покинуло мои мышцы, как после охоты, когда Горго натирала меня оливковым маслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14