И все кончилось. Прокалывать ухо было больнее.
— Ты чувствуешь его? — спросил Аспен. — Да.
— Хорошо. Тогда ты ожил. — Аспен протянул зеркало. — Один из нас. — Он удовлетворенно ухмыльнулся.
Я приподнял с шеи волосы и взглянул в зеркало, чего мне очень не хотелось делать. Потом дотронулся до свежей отметины — там, где сидела синтетическая плоть. Какое-то пятно — и ничего больше. Я посмотрел на свое отражение, на круглые, абсолютно нормальные зрачки. Один из них.
— Испытай на нас, — сказал Аспен, все еще ухмыляясь. Он уже успел забыть, для чего мне это надо или какие мне грозят неприятности. Или, может быть, до него даже не дошла суть дела.
Я оглядел кружок музыкантов: они ждали, хотели почувствовать что-нибудь…
— Я не хочу сейчас пробовать, — сказал я, опуская глаза. — Просто расскажите, как заставить его делать то, что мне нужно. Как записывать то, что со мной происходит, и как скормить запись головам Конгресса?
— Мы не можем, — сказала Аргентайн, чувствуя, как терпение ее истощается. — Как я уже говорила, мы такого никогда не делали. Тебе придется включиться в цепь, чтобы мы смогли протестировать тебя. Симб рассчитывает сенсорное подключение образов, звука и иногда даже запаха, но мы никогда не пробовали закодировать ощущение, охватывающее тело полностью. Я не знаю, сможет ли симб вообще распорядиться таким непредсказуемым ощущением, как… как твоя боль. — Аргентайн выговорила это слово как непристойность, и в глубине души она считала непристойностью то, как я намеревался использовать ее оснащение. — Нам нужно считать показатели твоей нервной системы.
— Что я должен делать? — спросил я, вставая.
— Просто остаться на месте, — сказала Аргентайн, и я сел опять. — Настрой переходник на прием и старайся поймать музыку.
Я мысленно подключил переходник; он пронзительно завизжал, ярко засветился и затрещал в моей голове: безумная чужеродная жизненная энергия.
— О Бог мой!.. — Я закрыл лицо руками, надавливая пальцами на глаза, пытаясь стереть, убрать из мозга широкие, как полотно дороги, расплавленные полосы контактов, ведущих меня к испуганным лицам музыкантов. Шершавый, как наждачная бумага, эфир постепенно успокаивался, когда мозг снял его параметры и — бит за битом — очистил себя от всего лишнего, не относящегося к делу. Я сморгнул, увидел, как музыканты расслабились, и почувствовал, что уже начинаю обретать способность видеть их облегчение сквозь эфирные помехи.
— Я читаю тебя… и тебя, — показывая пальцем на музыкантов, пробормотал я, когда смог различить необработанные показатели звучаний каждой из их инструментальных систем. Данные вспыхивали в моем черепе, как вспыхивают перед глазами разноцветные крути, когда надавливаешь пальцами на веки.
— Где ты? — спросил я у Аргентайн — единственной, для кого я не смог обнаружить канала связи.
— Ты сидишь на моем месте, играешь духа, мою роль, — отозвалась она. — Я просто слушаю и считываю тебя. Чтобы делать то, что ты хочешь, тебе придется играть духа. Ты сидишь за моим терминалом.
— Я — в твоей голове?
— Не совсем. Только на связи. Я не могу тебя чувствовать.
Я кивнул, хотя и сомневался, что понял Аргентайн; я доверился ей целиком и полностью, поскольку выбора у меня не было.
— Что ты чувствуешь? — Аргентайн никогда не снимала реакции с псиона.
— Что у меня в штанах копошатся крысы. Как, черт возьми, вы выдерживаете?
— Я привыкла. Во всяком случае, это не беспокоит меня так сильно… — Аргентайн отвела взгляд от того, что она там увидела на своем встроенном сканере, и сфокусировалась на моем лице. Затем медленно подняла руку и дотронулась до головы.
— Помнишь, я говорила, что ты чувствуешься как шелк?..
— А! — наконец-то понял я. — И что теперь?
— Раскройся, пошли какое-нибудь сообщение обратно. Прикажи им принять его, расслабься. Передай что-нибудь простенькое.
Я и был в состоянии послать только «что-нибудь простенькое». И я сделал это, смущенно и неуклюже, подбирая мысли и как бы насаживая их на вертел, посылая их, как в воронку, в жесткие схемы светошума, замершие в режиме ожидания, — в системы сканирования, которые каким-то образом проникли в мой череп, очутились не снаружи, а внутри меня. Схема симба распознала лишь узкий диапазон команд, узкую полосу частот и осталась абсолютно слепой ко всему прочему. Все это напоминало сотрясение мозга. Но я вспомнил, как я себя чувствовал без пси-зоны, и понял, что сотрясение мозга все же лучше, чем небытие.
— Расслабься, — сказала Аргентайн. — Перестань воспринимать это как электрический шок.
— Я ничего не понимаю в сочинении музыки.
— Тебе и не нужно понимать, — мягко сказала она. — Это их дело. Ты просто дай им понять, что именно ты хочешь услышать. Тебя же не оценивают, постарайся влиться в симб. Для этого он и существует.
Я постарался расслабиться, вплестись в переплетение шести разных голосов инструментов, играющих одновременно. Я впустил их в мозг и, когда они заполнили его, сцедил обратно, пробуя достигнуть уровня, на котором контроль уже станет автоматическим. Мои мускулы начали сокращаться, отдаваясь во власть заполняющей меня музыки. Я всегда любил музыку. В Старом городе она звучала везде: выплескивалась из закрытых клубов и разбитых окон или металась в закупоренной бутылке — такой, например, как я. В Старом городе только музыка поддерживала во мне желание жить. Я пытался воскресить прежние ощущения, окунуться с музыкой в прошлое. Я отрешился от того, кто я, где я, что делаю; мне хотелось, чтобы происходящее внутри обернулось звуками ночного Старого города, рикошетом отскакивающими от низкой крыши мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168