наиболее популярному месту расположения носимых компьютеров, из-за чего их иногда называют «хомутальниками». Изображение транслируется на полупрозрачные стекла пенсне, а папка нужна лишь для ввода информации стилом, как коврик для мыши. Отличное рабочее место, и все же…
И все же, глядя теперь на его манипуляции, я не мог отделаться от ощущения, что нахожусь рядом с параноиком или роботом. Сидящий напротив человек водил по внутренности папки стилом, не оставляющим следов. И хотя для него самого это были какие-то осмысленные действия с информацией, я со своей стороны видел лишь повторение одной и той же последовательности жестов над пустым листом. Он что-то обводил на правой обложке, переносил руку со стилом на левую половину, там тыкал в левый верхний угол, потом в центр, зачеркивал в левом нижнем, затем возвращался на правую половину папки — и все начиналось снова. И снова. И снова.
Когда я оторвал взгляд от этих механических движений, то обнаружил, что с моим зрением что-то неладно. Мир потерял краски. Все люди выглядели спящими, в их одинаковых пластиковых лицах не читалось никаких индивидуальных черт. Одежда и предметы сделались однотонными, серо-коричневыми, как на старом черно-белом снимке. И так же, как на снимках, все окружающее казалось уменьшенным и отодвинутым. За окном мчались поля грязного снега и мертвого леса, над ними висел тяжелый городской смог. Одиночным кадром промелькнуло видение: в центре огромного распаханного поля — короткий, не длиннее тридцати метров, отрезок старой дороги, с такими же короткими канавками с каждой стороны, и несколькими засохшими березами вдоль этих канавок. Словно кто-то проковырял дырку в газетном пейзаже на старинном уличном стенде, и под выцветшей газетой проступил еще более ранний выпуск…
Но все это было лишь фоном для другого явления. То тут, то там в лишенном красок мире вспыхивали мелкие цветные кусочки: край серебристо-голубого экрана из папки сидящего напротив мужчины, сверкающий золотистый обруч на голове его спутницы, иконки на маленьких мониторах в подлокотниках, блестящий фантик на полу в проходе, пролетевший за окном рекламный плакат, еще один… Все они превратились в яркие блики, в рой разноцветных мух, в огромный шевелящийся многогранник-оригами со сверкающими вершинами и прозрачными гранями…
Со звуками тоже творилось неладное. Не тишина, но странное онемение разлилось вокруг, будто все окружающее отгородили от меня стеклянной стеной, приглушив все звуки до гипнотизирующего шелеста. Отчетливо слышалось только ритмичное попискивание какой-то компьютерной игрушки в руках ребенка, сидящего позади. Точно в такт с этим писком мелькали столбы за окном, черный провод спускался вниз, провисая дугой, и снова взбегал к изоляторам, и опять опускался, точно контур нарисованной карандашом волны…
— Что с вами? Вам плохо?
Мужчина озабоченно смотрел на меня поверх пенсне. Кажется, он только что хлопнул меня по плечу.
— Ничего… ничего страшного. — Я тряхнул головой, краски и звуки вернулись.
— Взгляд у вас был какой-то… остановившийся.
— Так, немного ушел в себя. Я слышал вашу историю… Она меня слегка испугала.
— Да уж, теперь не каждый день психа встретишь! — хмыкнул мужчина.
Его спутница сняла ореол и оглядела меня с нескрываемым подозрением. Неудивительно: если я опять «провалился в себя», лицо у меня было не самое приятное. Черт, да она же просто отождествила меня с психом из только что услышанной истории! Я улыбнулся женщине, чтобы хоть как-то продемонстрировать свою «нормальность»… и мысленно поблагодарил ее за этот подозрительный взгляд, давший моим поискам новое направление.
— Не очень-то и хотелось бы с такими встречаться! — ответил я мужчине, продолжая улыбаться самой идиотской улыбкой, на какую только был способен. Когда улыбаешься сразу двум людям, приходится растягивать рот вдвое шире обычного.
— Скажите, а где на Вас напал этот… больной? Надо же знать, на каких поездах опасно ездить.
— Не беспокойтесь, он вряд ли такой уж постоянный приставала. Небось и забрали его уже куда следует. Да и было это совсем на другой линии, в Колпине, там он ко мне подсел. А вышел в Обухове.
— Спасибо, буду иметь в виду.
Поезд замедлился, подходя к станции. Я встал и пошел к выходу. Мужчина окликнул меня:
— Вы что-то уронили!
Я обернулся и со словами «да нет, это не мое, наверное кто-то другой…» потянулся к вещице, что лежала на сиденье в углу.
«Ах да, точно!» — пробормотал я затем, разглядев предмет получше. Быстро схватил вещицу и выскочил на платформу, напоследок получив хороший удар автоматической дверью в плечо.
Когда электричка отъехала, я разжал ладонь. Это была сережка, маленький обруч с натянутой внутри него паутинкой из тонких кожаных нитей. На нитях висело несколько черных и красных бисерин, а снизу под обручем болтались на таких же нитях три маленьких рыжих пера. Я взял серьгу за крючок: перья заплясали на ветру, бисер задрожал в паутинке.
О том, что так не бывает, в первую минуту я даже не подумал — настолько очевиден и однозначен был смысл произошедшего. Мэриан сдержала обещание, о котором я успел забыть.
Она прислала мне свою сережку.



Клетка 17. ОСНОВЫ ДАРВИНИЗМА

На Московском вокзале было необыкновенно чисто, и это сразу сбило мой детективный пыл. Старый Московский ассоциировался у меня с грязью и пожилыми, болезненного вида людьми, которые хорошо подходили под описание, данное мужчиной в пенсне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114