Платон говорит, что
оно другое число; впрочем, хотя и он считает эти явления и их причины
числами, но числа-причины он считает умопостигаемыми, а другие - чувственно
воспринимаемыми.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пифагорейцев мы теперь оставим, ибо достаточно их коснуться настолько,
насколько мы их коснулись. А те, кто причинами признает идеи, в поисках
причин для окружающих нас вещей прежде всего провозгласили другие предметы,
равные этим вещам по числу, как если бы кто, желая произвести подсчет, при
меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а,
увеличив их количество, уверовал, что сосчитает. В самом деле, Эйдосов
примерно столько же или не меньше, чем вещей, в поисках причин для которых
они от вещей пришли к эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто
одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом для всего другого
- и у окружающих нас вещей, и у вечных.
Далее, ни один из способов, какими мы доказываем, что Эйдосы существуют, не
убедителен. В самом деле, на основании одних не получается с необходимостью
умозаключения, на основании других Эйдосы получаются и для того, для чего,
как мы полагаем, их нет. Ведь по "доказательствам от знаний" Эйдосы должны
были бы иметься для всего, о чем имеется знание; на основании довода
относительно "единого во многом" они должны были бы получаться и для
отрицаний, а на основании довода, что "мыслить что-то можно и по его
исчезновении" - для преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое
представление. Далее, на основании наиболее точных доказательств одни
признают идеи соотнесенного, о котором мы говорим, что для него нет рода
самого по себе; другие приводят довод относительно "третьего человека".
И, вообще говоря, доводы в пользу Эйдосов сводят на нет то, существование
чего нам важнее существования самих идей: ведь из этих доводов следует, что
первое не двоица, а число, т. е. что соотнесенное [первое] самого по себе
сущего, и так же все другое, в чем некоторые последователи учения об идеях
пришли в столкновение с его началами.
Далее, согласно предположению, на основании которого мы признаем
существование идей, должны быть Эйдосы не только сущностей, но и многого
иного (в самом деле, и мысль едина не только касательно сущности, но и
относительно всего другого; и имеются знания не только о сущности, но и об
ином; и получается у них несметное число других подобных [выводов]); между
тем по необходимости и согласно учениям об эйдосах, раз возможна
причастность эйдосам, то должны существовать идеи только сущностей, ибо
причастность им не может быть привходящей, а каждая вещь должна быть
причастна эйдосу постольку, поскольку он не сказывается о субстрат (я имею
в виду, например, если нечто причастно самому-посебе-двойному, то оно
причастно и вечному, но привходящим образом, ибо для двойного быть вечным -
это нечто привходящее). Итак, Эйдосы были бы [только] сущностью. Однако и
здесь, [в мире чувственно воспринимаемого], и там, [в мире идей], сущность
означает одно и то же. Иначе какой еще смысл имеет утверждение, что есть
что-то помимо окружающих нас вещей, - единое во многом? Если же идеи и
причастные им вещи принадлежат к одному и тому же виду, то будет нечто
общее им (в самом деле, почему для преходящих двоек и двоек, хотя и многих,
но вечных , существо их как двоек в большей мере одно и то же, чем для
самой-по-себе-двойки и какой-нибудь отдельной двойки?). Если же вид для
идей и причастных им вещей не один и тот же, то у них, надо полагать,
только имя общее, и это было бы похоже на то, как если бы кто называл
человеком и Каллия, и кусок дерева. Ее увидев между ними ничего общего.
Однако в наибольшее затруднение поставил бы вопрос, какое же значение имеют
Эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей - для вечных, либо для
возникающих и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не причина
движения или какого-либо изменения. А с другой стороны, они ничего не дают
ни для познания всех остальных вещей (они ведь и не сущности этих вещей,
иначе они были бы в них), ни для их бытия [раз они не находятся в
причастных им вещах). Правда, можно было бы, пожалуй, подумать, что они
причины в том же смысле, в каком примешивание к чему-то белого есть причина
того, что оно бело. Но это соображение - высказывал его сначала Анаксагор,
а потом Евдокс и некоторые другие - слишком уж шатко, ибо нетрудно
выдвинуть против такого взгляда много доводов, доказывающих его
несостоятельность.
Вместе с тем все остальное не может происходить из Эйдосов ни в одном из
обычных значений "из" . Говорить же, что они образцы и что все остальное им
причастно, - значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В
самом деле, что же это такое, что действует, взирая на идеи? Ведь можно и
быть, и становиться сходным с чем угодно, не подражая образцу; так что,
существует ли Сократ или нет, может появиться такой же человек, как Сократ;
и ясно, что было бы то же самое, если бы существовал вечный Сократ. Или
должно было бы быть множество образцов для одного и того же, а значит, и
множество его Эйдосов, например для "человека" - "живое существо" и
"двуногое", а вместе с тем еще и сам-по-себе-человек. Далее, эйдосы должны
были бы быть образцами не только для чувственно воспринимаемого, но и для
самих себя, например род - как род для видов; так что одно и то же было бы
и образцом, и уподоблением.
Далее, следует, по-видимому, считать невозможным, чтобы отдельно друг от
друга существовали сущность и то, сущность чего она есть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17