– В пяти милях от Фрескаля.
– Это железнодорожная станция?
– Нет… прибрежный поселок.
– А там найдется экипаж?
– Экипаж… вряд ли… тележка, пожалуй, найдется…
– Запряженная волами, как во времена меровингских королей! – восклицает Пэншина.
– Это неважно! – говорит Фрасколен.
– Ладно! – вмешивается опять Себастьен Цорн. – Спроси-ка у него лучше, есть ли в этой дыре постоялый двор… Надоело мне шататься по ночам…
– Друг мой, – спрашивает Фрасколен, – имеется ли в Фрескале какой-нибудь постоялый двор?
– Да… Там мы должны были менять лошадей.
– И чтобы добраться до этого поселка, надо идти по дороге?
– Прямо по дороге.
– Пошли! – кричит виолончелист.
– Но как быть с этим беднягой? Жестоко оставлять его одного… в таком положении, – замечает Пэншина. – Послушайте, приятель, а с нашей помощью вы не могли бы?..
– Невозможно, – отвечает кучер. – Да я сам лучше останусь здесь… у кареты… Утром я уж соображу, как отсюда выбраться.
– Нам бы только добраться до Фрескаля, – продолжает Фрасколен, – а там мы могли бы послать кого-нибудь к вам на помощь…
– Да… хозяин постоялого двора меня хорошо знает – и не оставит в беде…
– Ну что ж, идем?.. – восклицает виолончелист, берясь за футляр своего инструмента.
– Сию минуту, – отвечает Пэншина, – но сперва помогите-ка мне устроить нашего кучера на откосе.
Действительно, его необходимо унести с дороги, и поскольку он не в состоянии пользоваться своими порядком-таки поврежденными ногами, Пэншина и Фрасколен поднимают его, переносят и усаживают под большим деревом, нижние ветви которого спускаются зеленым пологом.
– Двинемся ли мы когда-нибудь?.. – вопит Себастьен Цорн в третий раз. Тем временем при помощи ремней он уже пристроил футляр у себя за спиной.
– Готово, – говорит Фрасколен.
Затем он обращается к кучеру:
– Итак, решено… Хозяин фрескальского постоялого двора пришлет за вами… А сейчас вам ничего не нужно, приятель?..
– Да вот, – отвечает кучер, – хотелось бы глотнуть джину, если у вас во фляжках осталось.
Фляжка Пэншина еще полна, и «Его высочество» охотно жертвует ее.
– Ну, милейший, – говорит он, – чтобы не продрогнуть, ночью вы будете подогревать себя… изнутри!
Очередное негодующее восклицание виолончелиста побуждает, наконец, его товарищей двинуться в путь. Хорошо еще, что их вещи остались в багажном вагоне поезда и не были перенесены в карету. Если даже вещи и прибудут в Сан-Диего с запозданием, музыкантам по крайней мере не придется тащить их на себе до Фрескаля. С них достаточно и скрипок, и даже больше чем достаточно футляра с виолончелью. Правда, ни один музыкант, достойный этого имени, никогда не расстается с инструментом, так же как солдат со своим ружьем или улитка со своей ракушкой.

2. МОГУЧЕЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ КАКОФОНИЧЕСКОЙ СОНАТЫ

Идти ночью по незнакомой дороге в пустынной местности, где злоумышленники обычно встречаются чаще, чем мирные путешественники, – дело, внушающее некоторое беспокойство. Именно в таком положении и оказался квартет. Французы, разумеется, народ храбрый, а уж у наших героев храбрости было хоть отбавляй. Но между храбростью и безрассудством существует граница, преступать которую неблагоразумно. В конце концов, если бы железнодорожный путь не оборвался на равнине, затопленной наводнением, если бы карета не перевернулась в пяти милях от Фрескаля, нашим артистам не пришлось бы пускаться в ночное путешествие по этой подозрительной дороге. Впрочем, будем надеяться, что с ними ничего худого не случится.
Было около восьми часов, когда Себастьен Цорн и его товарищи двинулись к побережью, в направлении, указанном кучером. Скрипачам грешно было бы жаловаться на свои кожаные футляры с инструментами, легкие и не громоздкие. Они и не жаловались – ни мудрый Фрасколен, ни веселый Пэншина, ни мечтатель Ивернес. Но каково было виолончелисту с его ящиком – целый шкаф на спине! Разумеется, при своем характере он находил достаточно поводов для гнева. Отсюда и ворчанье и жалобы, изливавшиеся потоком междометий: ах! ох! уф!
Уже совсем стемнело. Густые облака мчатся по небу, и порою в узкие просветы между ними насмешливо выглядывает лунный серп. Неизвестно отчего, вернее всего, просто потому, что он сейчас сердит и сварлив, Себастьену Цорну не нравится светлокудрая Феба. Он грозит ей кулаком и кричит:
– Ну, а ты чего выставила свой дурацкий профиль! Что может быть нелепее этого ломтя недозрелой дыни, который разгуливает по небу!
– Было бы лучше, если бы луна повернулась к нам анфас, – говорит Фрасколен.
– Это почему же?.. – спрашивает Пэншина.
– Да потому что нам тогда было бы светлей.
– О непорочная Диана, – декламирует Ивернес, – о мирная вестница ночей, спутница земли, о ты, обожаемый кумир прелестного Эндимиона!..
– Прекратишь ли ты свою балладу? – кричит виолончелист. – Беда, если первые скрипки начинают нажимать на квинту!
– Прибавим-ка шагу, – говорит Фрасколен, – а то мы рискуем заночевать под открытым небом…
– Если оно не будет затянуто тучами… А кроме того, мы рискуем опоздать на концерт в Сан-Диего, – замечает Пэншина.
– Что за глупая затея! Черт побери! – восклицает Себастьен Цорн. От его резкого движения футляр с виолончелью издает жалобный звук.
– Но ведь затея эта, старик, была твоя… – говорит Пэншина.
– Моя?..
– Ну ясно! А почему нам было не остаться в Сан-Франциско? Ублажали бы слух милейших калифорнийцев…
– Еще раз спрашиваю, – говорит виолончелист, – зачем мы поехали?
– Потому что ты так захотел.
– Ну, надо сознаться, это была пагубная мысль, и если…
– Ах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19