Впрочем, Сенг-Ву был настолько худ, что от его веса на судне не могло получиться перегрузки, и, хотя он и ехал бесплатно, Уильяма Кольдерупа он не разорил ни на один цент.
Его присутствие, однако, наводило капитана Тюркота на размышления, понятные только его помощнику:
— Как бы нам не помешал этот проклятый китаец, когда дойдет до дела. Впрочем, тем хуже для него!
— Для чего он пролез на «Дрим»? — спросил помощник.
— Чтобы добраться до Шанхая, — сказал капитан. — Вот уж некстати свалился нам на голову этот сын Небесной империи!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой читатель сможет убедиться, что Уильям Кольдеруп не напрасно застраховал свой корабль
В течение трех следующих дней — 13, 14 и 15 июня — барометр медленно опускался ниже обозначения «переменно». Стрелка колебалась между «дождем» или «ветром» и «бурей».
Ветер значительно посвежел при повороте к юго-западу. Для такого судна, как «Дрим», это могло быть пагубно. Пароходу приходилось бороться с высокими волнами, набегавшими на него с носа. Паруса были предусмотрительно убраны; продвигаться вперед помогал только гребной винт, да и то он должен был действовать не в полную силу, во избежание резких толчков.
Годфри легко переносил и бортовую, и килевую качку, не теряя хорошего настроения и завидного аппетита. Можно было поверить, что юноша действительно любил море, чего нельзя сказать о Тартелетте.
Тартелетт моря не любил, и оно платило ему тем же. Надо было видеть несчастного учителя изящных манер, которому пришлось забыть о собственной грации знаменитого танцмейстера, который должен был выписывать вензеля вопреки всем правилам танцевального искусства! Но ему ничего не оставалось, как делать эти непозволительные па: отсиживаться в каюте, подвергаясь ужасным толчкам, сотрясавшим весь пароход, было еще хуже.
— Воздуху! Воздуху! — стонал бедняга, стараясь подавить тошноту.
Начиналась боковая качка, и его швыряло от одного борта к другому.
Начиналась килевая качка, и его перекатывало от кормы к носу.
Он тщетно хватался за планширы, напрасно цеплялся за шкоты, принимая самые отчаянные с точки зрения современной хореографии позиции!
Ах, если бы он мог взлететь ввысь, как воздушный шар, чтобы не делать этих диких прыжков на вечно движущемся палубном настиле!
И зачем только сумасбродному богачу Уильяму Кольдерупу вздумалось обречь его на такие пытки!
— Долго еще будет продолжаться эта ужасная погода? — по двадцать раз в день спрашивал он у капитана Тюркота.
— Гм… Барометр пока не радует, — неизменно отвечал капитан, хмуря брови.
— А скоро ли мы приедем?
— Скоро, господин Тартелетт!.. Гм… теперь уже скоро… Придется немного потерпеть.
— И этот океан называется Тихим! — повторял несчастный в промежутках между икотой и акробатическими упражнениями.
Надо сказать, что учитель танцев страдал не только от морской болезни, но еще и от страха, который охватывал его при виде громадных катящихся валов, достигавших уровня палубы.
Он был подавлен грохотом машинного отделения, шумом выхлопных клапанов, выпускавших отработанный пар мощными толчками. Он с содроганием ощущал всем телом, как пароход проваливался точно в пропасть и как пробка выскакивал на водяную вершину.
— Нет, тут уж ничем не поможешь, корабль непременно опрокинется, — повторял несчастный страдалец, устремляя на своего ученика бессмысленный взгляд.
— Спокойствие, Тартелетт! — отвечал Годфри. — Кораблю положено качаться на волнах, плавать, а не тонуть. Это достаточное основание, чтобы успокоиться.
— А я не вижу оснований, — твердил Тартелетт.
И, одержимый маниакальной идеей, учитель танцев надел спасательный пояс, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью. Всякий раз, когда море начинало успокаиваться, он изо всех сил надувал его, но, как ни старался, по-прежнему считал пояс недостаточно надутым.
Страх Тартелетта был вполне понятен. Человеку, не привыкшему к морю, разгул стихии доставляет много беспокойства, а ведь Тартелетт никогда не плавал даже по тихим водам бухты Сан-Франциско. Отсюда, естественно, и морская болезнь, и страхи при сильной качке.
А между тем погода все ухудшалась, угрожая «Дриму» шквальным ветром. Если бы пароход находился в виду берега, на это указали бы семафоры note 17.
В течение всего дня корабль, сотрясаемый ужасными волнами, шел только средним ходом, чтобы не портить машину и не сломать винт, который при перемещении судна с одного уровня на другой то погружался в воду, то повисал над ней, работая вхолостую. В эти моменты лопасти поднимались выше ватерлинии и били по воздуху с риском повредить механизм. Из-под кормы «Дрима» слышались тогда как бы глухие выстрелы, и поршни двигались с такой скоростью, что механик едва успевал регулировать машину.
При этом от наблюдательности Годфри не укрылось одно странное обстоятельство, причину которого он сначала никак не мог понять: ночью пароход сотрясало меньше, чем днем. Следовало ли отсюда заключить, что ветер уменьшался после захода солнца, и потому наступало некоторое затишье?
Различие было настолько явственно, что в ночь с 21 на 22 июня Годфри решил разобраться, в чем дело. Как раз в этот день море было особенно неспокойным, ветер еще больше усилился и казалось, что после такого длинного дня никогда не наступит ночь.
Дождавшись, однако, полночи, Годфри поднялся, оделся потеплее и вышел на палубу. Вахту нес капитан Тюркот. Он стоял на мостике, пристально вглядываясь в даль.
И тут Годфри почувствовал, что ветер хотя и не уменьшился, но натиск волн, рассекаемых форштевнем «Дрима», заметно ослабел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53