Ребенок стоял испуганный и пристыженный. Конечно, если сторож его заметит — оборванного, чуть не голого, то не позволит остаться в церкви. Но в то же время он был поражен и очарован пением, органом, видом священника у разукрашенного золотом алтаря и этими длинными свечами, зажженными среди белого дня.
Малыш помнил, что уестпортский священник говорил иногда о Боге, называя его отцом всех людей. Но помнил также, что Торнпипп произносил имя Божье лишь при самой отборной брани, и это теперь немало смущало его. Спрятавшись за выступ, он с таким же любопытством следил за службой, как смотрел бы на проходивших солдат. Затем, когда зазвонил колокольчик и все молящиеся набожно склонились, он ушел, никем не замеченный, — проскользнул как мышь.
Вернувшись из церкви, он никому не сказал, где был, даже Грину, который, впрочем, имел лишь весьма смутное представление о церковной службе. Однако посетив еще раз церковь и оставшись как-то один с Крисс, он решился спросить у нее, что значит Бог.
— Бог? — переспросила старуха, вращая страшными глазами среди удушливого дыма, вылетавшего клубами из ее трубки.
— Да… Бог?..
— Бог, — ответила она, — это брат дьявола, к которому он отсылает всех непослушных детей, чтобы сжечь их в аду!
Услыхав такой ответ, Малыш побледнел и, хотя ему страшно хотелось узнать, где находится ад с ужасным пламенем, не решился спросить об этом у Крисс.
Но он не переставал думать об этом. Бог, единственное занятие которого состояло, казалось, лишь в наказании детей, да еще таким ужасным образом, если верить Крисс.
Страшно озабоченный этим, он наконец решился поговорить с Грипом.
— Грин, — спросил он, — ты слыхал когда-нибудь об аде?
— Да, слыхал.
— Где он находится?
— Этого я не знаю.
— Но, скажи… если в нем сжигают злых детей, значит, и Каркера сожгут?
— Непременно… да еще на каком огне!
— А я… Грип… я не злой?..
— Ты-то?., злой?.. Нет, нет!
— Меня, значит, не сожгут?
— Ни одного волоса не тронут!
— И тебя тоже нет?
— Меня тоже… наверное, нет!
Грип не преминул пошутить, говоря, что его и сжигать не стоит: он так худ, что сгорел бы как спичка.
Вот все, что узнал Малыш о Боге.
И все же, при всей своей наивности и простоте, он как-то смутно сознавал различие между добром и злом. Если ему не угрожала опасность наказания, предназначенного старухой, зато по правилам О'Бодкинса ему было его не миновать.
О'Бодкинс был им очень недоволен. Этот мальчишка доставлял одни лишь расходы… Небольшие, правда, но и доходов никаких! Другие хоть, выпрашивая милостыню или воруя, покрывали расходы по квартире и продовольствию, а он никогда ничего не приносил.
Однажды О'Бодкинс, устремив на него строгий взгляд, сделал по этому поводу резкое замечание.
Малыш с трудом удерживался от слез.
— Ты ничего не хочешь делать?.. — сурово спросил О'Бодкинс.
— Нет, я хочу, — ответил ребенок, — но я не знаю, что нужно делать.
— Что-нибудь, что оплачивало бы твое содержание!
— Я не знаю, каким образом мне это сделать.
— Провожая людей на улицах… предлагая исполнить их поручения…
— Я слишком мал, никто меня не хочет взять…
— Тогда можно рыться на свалках, в помойных ямах! Там можно всегда что-нибудь найти…
— Но на меня набрасываются собаки… и у меня нет сил, чтобы их прогнать.
— Вот как!.. А руки у тебя есть?..
— Есть.
— И ноги?.. — Да.
— Ну так бегай за экипажами и выпрашивай копперы.
— Выпрашивать деньги?!
Малыш даже привскочил, до того это предложение показалось обидным. И покраснел при мысли, что он будет просить милостыню.
— Я этого не могу, господин О'Бодкинс!
— А, не можешь!..
— Не могу!
— А можешь жить без пищи? Тоже не можешь?.. Ну, так я тебя предупреждаю, что заставлю это испытать, если не придумаешь способа добывать деньги!.. А теперь убирайся!
Добывать деньги… в четыре с половиной года! Правда, он их уже зарабатывал у владельца марионеток, да еще каким ужасным образом! Кто увидал бы его в эту минуту, забившегося в угол со скрещенными руками и опущенной головой, не мог бы не пожалеть ребенка. Какой обузой была жизнь для маленького создания!
Эти бедные малютки, когда они еще не совсем придавлены нищетой, страдают сильнейшим образом. Никто не вникал в их чувства и не может пожалеть их!
И после придирок О'Бодкинса Малышу еще приходилось выносить проделки школьных проказников. Они старались натолкнуть его на зло, не пренебрегая ни глупыми советами, ни колотушками.
Особенно старался Каркер, что объяснялось, конечно, его развращенностью.
— Ты не хочешь просить милостыню? — спросил он однажды.
— Нет, — ответил твердым голосом Малыш.
— Так нечего, дурак, и просить. Надо просто брать!
— Брать?..
— Ну да!.. Когда проходит хорошо одетый господин, у которого из кармана выглядывает носовой платок, надо подойти и легонько вытянуть платок.
— Оставь меня в покое, Каркер! — А иногда с платком попадается и кошелек.
— Но ведь это значит красть!
— И в кошельках у богатых людей лежат не копперы, а шиллинги, кроны и золотые монеты, которые и делятся потом между товарищами, болван ты этакий!
— Да, — подхватил другой, — и тогда, показав нос полицейскому, удирают.
— А если попадешь даже в тюрьму, так что ж из этого? Там не хуже, чем здесь, даже лучше. Дают хлеба и картофельного супа, которыми наедаешься досыта.
— Я не хочу… не хочу! — повторял ребенок, отбиваясь от негодяев, швырявших его как мячик.
Грип, вошедший в это время в комнату, поспешил вырвать его из рук расходившихся мальчишек.
— Оставите вы его в покое?! — закричал он, сжимая кулаки.
На этот раз он действительно рассердился.
— Знаешь, — сказал он Каркеру, — я тебя нечасто бью, по уж если примусь, тогда…
Оставив свою жертву в покое, они проводили Малыша взглядами, которые ясно выражали, что за него снова примутся, как только Грипа не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14