– Очень бы хотелось, – добавил немец Альберт Хокт, у него был низкий голос, который спускался вниз, вниз… и уходил прямо под землю.
– Пожалуйста, господин Эглизак! – наперебой повторяли остальные девочки и мальчики.
– Нет, нет, дети. Вы услышите мою фугу только тогда, когда она будет завершена.
– Когда же? – спросил я.
– Никогда.
Мы стали переглядываться, а он хитро усмехался.
– Фуга никогда не бывает закончена, – объяснил он нам, – в нее всегда можно вносить новые части.
Таким образом, мы так и не услышали знаменитую фугу Эглизака; зато специально для нас он переложил на музыку гимн Иоанну Крестителю, вы знаете этот псалом в стихах, из которого Гвидо Аретинский взял первые слоги, чтобы обозначить ими ноты гаммы:
Ut queant loxis
Resonare fibris
Mira gestorum
Famuli tuorum,
Solve polluti,
Labii reatum,
Sancte Joannes.
Во времена Гвидо Аретинского ноты «си» не существовало. Только позже в гамму внесли эту чувствительную ноту, и, на мой взгляд, поступили совершенно правильно.
И в самом деле, когда мы пели этот псалом, люди приходили издалека специально, чтобы нас послушать. Правда, никто в школе, даже сам господин Вальрюгис, не знал, что означают эти странные слова. Мы полагали, что это по-латыни, но точно уверены не были.
Тем не менее, господин Эглизак прослыл великим композитором. К несчастью, он страдал тяжким недугом, который все усугублялся. С возрастом он слышал все хуже и хуже. Мы это замечали, но сам господин Эглизак не хотел себе в этом признаться. Чтобы не огорчать его, обращаясь к нему, мы повышали голос, и наши фальцеты достигали его барабанных перепонок. Но, увы, недалек был тот час, когда наш учитель полностью лишится слуха.
Произошло это в воскресенье во время вечерни. Только что отзвучал последний псалом, и Эглизак начал импровизировать на органе, отдавшись на волю воображения. Он играл, играл, и конца этому не было видно. Никто не решался выйти из церкви, боясь его обидеть. Но вот остановился калкант, выбившись из сил. Органу не хватало воздуха, Эглизак не замечал этого. Он брал аккорды и арпеджио, и хотя не раздавалось ни единого звука, в своей душе музыканта Эглизак слышал мелодию… Мы поняли: произошло несчастье. Но никто не осмеливался сказать ему об этом. Тем временем калкант уже спустился с хоров по узкой лесенке…
Эглизак продолжал играть. Это длилось весь вечер, всю ночь и весь следующий день – его пальцы двигались по безмолвной клавиатуре. Пришлось увести его силой… Бедняга наконец понял, что произошло. Он оглох. Но это не могло помешать ему закончить фугу. Правда, сам он ее никогда не услышит.
С этого дня в церкви Кальфермата больше не звучал орган.

IV
Прошло полгода. Наступил очень холодный ноябрь. Снежная пелена, спускаясь с гор, покрывала улицы. Мы приходили в школу с красными носами и посиневшими от холода щеками. Обычно я ждал Бетти на углу площади. Какой она была хорошенькой в своем капоре!
– Это ты, Иозеф? – говорила она.
– Я, Бетти. Сегодня холодно. Закутайся получше. Застегни шубку…
– Хорошо, Иозеф. Побежим?
– Давай я понесу твои книги. Смотри не простудись. Будет ужасно, если ты потеряешь свой красивый голос!
– А ты свой, Иозеф!
Это и впрямь было бы ужасно. Подув на пальцы, мы со всех ног мчались к школе, стараясь согреться. К счастью, в классе было тепло. Гудела печка. Дров не жалели. Ведь у подножия гор сколько угодно сучьев, наломанных ветром.
Остается только собирать их. Как весело потрескивали дрова! Мы садились вокруг печки. Господин Вальрюгис стоял на кафедре, надвинув на лоб меховую шапку. Потрескивали поленья, словно выстрелы из мушкета, сопровождая историю Вильгельма Телля. А я размышлял о том, что если эти события происходили зимой и у Геслера была всего одна шляпа, то, должно быть, он простудился, пока она висела на верхушке шеста. Занимались мы усердно – чтение, правописание, арифметика, декламация, диктанты, – учитель был нами доволен. А вот по музыке отставали. Найти достойную замену старому Эглизаку не удавалось. А то, чему он нас научил, в скором времени могло окончательно вылететь у нас из головы! И если когда-нибудь в Кальфермате появится новый руководитель детской певческой школы, какое плачевное зрелище предстанет перед ним! Голоса уже утратили свою звонкость, орган тоже не звучал и требовал все нового и нового ремонта.
Кюре не скрывал своего недовольства. Ведь теперь, без аккомпанемента органа, было слышно, как бедняга фальшивит, особенно в префа-ции… Голос постепенно понижался, и в конце концов кюре приходилось брать ноты ниже своего голосового предела, а это ему не всегда удавалось. Некоторые прихожане начинали смеяться. А нам с Бетти было его жаль. Какими убогими казались теперь службы! В день поминовения вообще не было музыки, а уже приближалось рождество с его торжественными песнопениями.
Кюре решил прибегнуть к другому средству. Он пробовал заменить орган серпентом, по крайней мере, так он избежит фальшивых нот. Раздобыть сей допотопный инструмент труда не представляло. На стене ризницы уже много лет висел такой серпент, но где найти музыканта? А может быть, обратиться к калканту, который теперь остался не у дел?
– У тебя хватит дыхания? – спросил у него однажды господин кюре.
– У меня есть мехи, – ответил славный малый.
– Давай посмотрим, что получится…
Он снял серпент, но сумел извлечь из него лишь какой-то невообразимый звук. Был ли тому виной сам музыкант или мехи? Одно было ясно – эта затея не удалась. Похоже, что предстоящее рождество обещало быть столь же грустным, как и прошлый день поминовения. Ведь если по вине Эглизака молчал орган, то детский хор тоже бездействовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9