– Принчипе здоров? Римская жара действует угнетающе. Ах, принчипе, какой дивный воздух в Саксонии!
Бросил вскользь, что был у Августа, намекнул на некие секретные поручения.
– Саксонец обожает императора и царя… Но пока в стране шведская армия… У меня переворачивались внутренности при виде этих самодовольных отъевшихся лютеран. Их сорок тысяч, принчипе. Они прикованы к месту страхом. Да, да, страхом, принчипе… Карл получит удар в спину, как только выйдет из Саксонии. Царь поможет императору справиться с венграми…
Опять та же погудка… Однако, сдается, иезуит уже не столь уверенно воспевает альянс царя и императора.
– А вы, принчипе, покорили Рим. Да, все говорят… Вы видели королеву?
– Видел, – сказал Борис коротко.
– На что вам эта сумасшедшая? Не постигаю, почему ее терпят в Риме. Правда, если царь не захочет вернуть в Варшаву Августа, судьба, может быть, улыбнется Собесскому…
Борис выдержал взгляд собеседника, о визитах своих в палаццо Одескальки предпочел не распространяться.
– Я не любопытствую, – сказал иезуит с ноткой обиды. – Я прежде всего слуга церкви.
Нужды ордена и ничто иное заставили его посетить Рим, изнывать тут, задыхаться, подобно рыбе, выброшенной на песок. Итальянское лето для него убийственно.
– На днях меня примет Сагрипанти. Посмотрите, принчипе! Без вашего одобрения это всего лишь клочки бумаги. Почитайте, обдумайте на досуге.
Ушел, оставив пачку листов – планы деятельности миссии в Москве.
Отталкивать иезуита не велено.
В тетрадях Куракина беседы с иезуитом следа не оставили. Потомок найдет несколько слов в письме Броджио отцу-провинциалу:
«Я беседовал подробнее с московским послом».
Член ордена, даже в градусе посла, обязан докладывать о своей деятельности непосредственному начальнику. Тревоги свои Броджио пока прячет, письмо дышит благополучием.
Очень скоро, до исхода июня, он покинет Рим, исчезнет из поля зрения Куракина. Почему – царский посол сможет лишь догадываться.
13
Роковой для Элиаса Броджио разговор произошел в загородном дворце Сагрипанти, на веранде, в живой тени лавров и плюща. Кардинал поглощал персики, брал их с блюда один за другим, захлебывался соком.
– Ешь! – произнес он, усадив Элиаса ленивым движением жирной руки.
Их разделяла мраморная чаша, вделанная в пол. Хозяин наклонялся над ней, оберегая вспененный кружевами халат, сбрасывал содранную ногтями кожуру.
– Помнится, ты затеял сочиненье… Я не ошибаюсь? О духовной власти, что ли? Вызывал дух Макиавелли на диспут, верно?
Он усмехнулся и закашлялся. Броджио напрягся. Бархат персика покалывал пальцы.
– Трактат о могуществе, монсиньоре.
– Начинание благородное, сын мой. Жаль отвлекать тебя от него. Грешно отвлекать.
– Мои слабые силы… – начал Броджио и осекся.
– Грешно отвлекать, – повторил кардинал резко.
Элиас похолодел. Ручейки сока потекли в рукав – он не заметил, как сжал спелый плод.
– Твой отец возвеселится на небесах, если тебе удастся этот труд.
Кардинал говорит так, словно он, Элиас Броджио, только что прислан в Рим из горного селения к знатному родственнику. Мальчишка в холщовой куртке, в истертых башмаках.
– Жизнь на колесах, монсиньоре… Постоянное служение церкви… Я не имел времени…
Он не робеет во дворцах, перед коронованными особами, но противостоять силе, которая исходит от Сагрипанти, всевластного Сагрипанти, не может. Кто выше кардинала Сагрипанти? Только один папа.
– Уповаю, – кардинал выплюнул косточку, – уповаю, ты еще послужишь церкви. Посвятишь себя занятиям литературным…
Косточка ударилась о мрамор, скатилась на дно чаши, смешалась с фруктовыми очистками, накопившимися с утра. Некоторые уже потемнели, свернулись. Чаша разверзлась, как пропасть.
Губы Элиаса дрожали. Он собирал остатки самообладания. Задыхаясь от ужаса, выдавил:
– За что, монсиньоре?
– Мальчик мой… Нельзя охотиться сразу на зайца и на фазана. Ты уверял нас, уверял императора, что не спускаешь глаз с твоего московита… Где ты был, когда твой Куракин пробрался к Ракоци?
– Немыслимо… Князь лечился в Карлсбаде…
– Да, лечился и выехал из империи. А потом – к венграм, с паспортом на итальянское имя… Есть свидетели.
– Кто? – вырвалось у Броджио.
Ответа не последовало. Сагрипанти выбирал персик, «Имена одиозны» – ожило вдруг в памяти. Наверно, Заленский… Недаром после той встречи во Львове вонзилось подозрение… Пан ректор, ученый книжник с ласковым, мурлыкающим голосом, – он скрывает свое жало, подлый скорпион… И эти погребальные портреты… Сколько раз попадались они Элиасу в польских храмах, но тогда, в соборе иезуитов, его вдруг покоробило. Неспроста, значит… Розовый младенец с недетским укором в глазах, старуха в черном… Покойники, глядевшие с того света и словно предостерегавшие от чего-то…
Заленский, кто же еще…
– Тебя одурачили, мой милый. Московит обнимался с венгром, а ты…
Каждое слово падало тяжкой глыбой. И Броджио находил подтверждение догадке, хотя имя доносчика так и не было названо. Да, не кто иной, как Заленский… Завистник, собиравший улики упорно, кропотливо, несколько лет… Он крался по пятам, втерся к Дульской, к гетману…
– Поплатится, Иуда, – бормотал Элиас. – Поплатится…
Кардинал стряхнул в чашу брызги сока, потянулся к полотенцу. Элиас увидел гримасу иронии, которую всегда старался перенять.
– Кому ты намерен мстить? Ордену? Избивай себя! Ради всех святых, скажи, чего ты добился в России, в Польше? Московская миссия просит другого прокуратора, более рачительного. Можешь убедиться.
Кардинал позвонил в колокольце, вбежал, шлепая восточными туфлями, секретарь, подал припасенный листок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161