Пахнуло бы оттуда родным ветерком, остудило шею!
Слюна прошибает, как вспомнит прапорщик домашние разносолы. Пропитание под Азовом худое. Воры-подрядчики в Воронеже недодали солонины, рыбы, а соль утаили почти всю. Да и везти провиант в лагерь далеко – склад и пристань в пятнадцати верстах, дорога в опасности от крымцев. Сама степь рождает проклятых, рождает и прячет неведомо где. А ближе подойти судам невозможно – турецкие пушкари не подпускают. Им все видно со своих насестов.
Томит под Азовом неутолимая жажда. Дон близко – так ведь не течет он прямо в твой котелок. Опять ядрами с каланчи водовозов разогнало, бочки порушило. Федька Губастов чуть не тронулся умом – услышал плескание воды в земле. Долбил лопатой, пока не упал, задохнувшись.
– К морю бы нам, князь-боярин.
– Напьешься разве, – отмахнулся прапорщик. – Морскую не пьют, стошнит враз.
– Вона!
Федьку, самого расторопного из куракинских холопей, сданных в войско, Борис держит при себе, слугой и спальником. Ложится холоп впритык к пологу палатки, загораживает телом вход.
На ночь Федька втаскивает в палатку офицерское копье, именуемое протазан, узорчатое, с клинком и топориком на конце. Полотняное жилье низкое, поставить громоздкое оружие нельзя. Конец древка высовывается наружу, и однажды прапорщик был разбужен раскатистой шотландской бранью. То споткнулся сам генерал Гордон, возвращавшийся от царя.
– Бока обтираешь, Мышелов, – сказал потом Петр. – Утащат тебя турки.
Бориса по ночам лихорадит. Но лучше не заикаться о немощах.
К особе царской прапорщик не приблизился. Напротив, оттеснен другими. Почти неразлучен царь с Алексашкой Меншиковым. Делит с ним палатку, ест из одного котелка. Допоздна слышится смех оттуда – умеет Алексашка на царскую шутку ответить своей прибауткой, изловчится и гнев унять, а когда его величество страдает трясовицей, судорогами – стиснуть ему ноги, утишить.
Примазался же пирожник!
«…Такой сильный фаворит, что разве в римских гисториях находят», – напишет Куракин сокрушенно.
Велик ли толк, что ты свояк его величества? Дороже бы стоило породниться цветом мундира. Почто выпало ходить в синих, в семеновцах!
Федька вздумал было утешать князя-боярина. Как заладит с утра:
– Княгиня сейчас кушать изволит… Княгиня попугая учит… Княгиня посуду считает…
– Помолчи, – отмахивался прапорщик.
За тридевять земель, в новых палатах, сочащихся смолой, еще не обжитых ни сверчком, ни тараканом, похаживает молодая супруга, телом девчонка, а голосом боярыня, покрикивает на дворовых. Кого и по щекам отвозит, и батогов велит дать. За двор, за хозяйство страха у прапорщика нет. И тоски нет по прохладному, еще не вызревшему телу.
Прощался он с Ксенией неласково. Пускай невольно, а причинила афронт – полгода спала с мужем и не забеременела.
– Годи, князь-боярин, – чесал языком Федька, – возьмем Азов, приведу тебе турчанку.
– Отвяжись, – хмурился прапорщик.
– Тебе пожирней, верно, – не унимался Федька. – Ладно, мне постную тогда…
К турчанке Бориса не влечет. Черная, вся в волосах и злющая поди. Подобна тем женам летучим, когтистым, которых Александр Македонский выкуривал из камышей.
Генерал Гордон, непрестанно вымерявший позиции своими длинными, негнущимися, будто окостеневшими ногами, заприметил смутного духом прапорщика. Придержал шаг, загудел оглушающе:
– Гипохондрия.
Борис не понял.
– Ваша болезнь гипохондрия, или меланхолия. Вечер идить ко мне.
Борис спускался в ложбину, к шатру Гордона, гадая – зачем позвал начальствующий.
«Идить ко мне, идить ко мне», – стучало в мозгу. Зовет вроде милостиво, дурного сей визит не знаменует.
Шатер генеральский просторен. Патрик Гордон поселился, будто навек: мерцает под железным фонарем утыканное бляшками кресло, привезенное из Москвы, кругом лавки, бочонки, ковши. Висят пучки трав пахучих, дух от них навязчивый, хмельной. Образ божьей матери, писанный не по-русски, – в полную меру плотского естества.
Хозяин налил прапорщику водки, себе зачерпнул квасу.
– Я – стоп, довольно. Я говорил Питеру – мусульманин умный, возбранил спиритус.
Снял с полки банку, откупорил. И там трава.
– Это сильная медицина. Берить.
Положил на ладонь Борису сплетение былинок, опушенных бледной белизной задохнувшегося цветения. Пояснил со строгостью приказа – делать чай, употреблять три раза в день, по глотку.
Прапорщик сунул зелье в карман, поблагодарил. Глаза его блуждали, круглясь от любопытства. Манила и смущала дебелая, румяная богородица.
– Цвет гвоздичный, цвет кловер, – возглашает хозяин.
Раскрыл на коленях тетрадь, набитую травами, сплющенными, высохшими.
– От растений есть экстраординарная польза и профит.
И где нарвал столько! Степь выгорела, лишь в низинках сырых спасалась зелень.
Вот растение, хорошее на стол. Имя будет аспарагус. Дикий он невкусен, жёсток. Надлежит облагородить его, вырастить с прилежанием.
– Я, когда раненый, я не хочу доктор. Я сам для себя доктор.
За спиной у Бориса прошуршало, вошел, откинув занавес, секретарь генерала Плейер. Учтиво поклонившись гостю, затараторил по-немецки, невнятно, нараспев. Прапорщик с неприязнью смотрел на сутулого ярыжку, на острые, шевелящиеся усики-крючки. Ввалился австрияк, помешал беседе. Аудиенция, верно, окончена. А жаль!
– Я не могу встречать, – отрезал Гордон по-русски. – Нет время встречать. Будет встречать господин прапорщик.
Борис напрягся.
– Это один монах, – услышал он. – Один монах святого Доминика.
Монах едет из Рима, был в Вене у цесарского министра, в обеих столицах известен и весьма рекомендован.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161