Царь смотрел из вежливости, потом признался, что в камнях не разбирается. Устроили для него травлю оленей, – равнодушен и к этому, охоту, оказывается, не любит. Пиры и увеселения, намеченные для него, посетил не все, принцы крови, например, так и не дождались его и весьма разобиделись.
Дантен, образцовый придворный, угодил царю. Пригласив к обеду, повесил в столовой портрет Екатерины.
– Учись, Мышелов! – кинул Петр. – Таков политес настоящий, с пониманием.
Госпожа Ментенон, как ни противилась, от царя не укрылась. Должен он был увидеть некоронованную царицу Франции, подругу «короля-солнца». Петра провел в покои столетний ее придворный Фагон и, шаркая по гулким коридорам Сен-Сира, под сводами, уходившими во мрак, надоедливо расхваливал свое сочинение о лечебных свойствах хины.
– Надеюсь, – пошутил царь, – ваша книга не так длинна, как ваши объяснения.
Ментенон лежала в постели. Она сильно накрасилась. Занавески были раздвинуты.
– Вы больны? – спросил царь.
– Фагон морит меня голодом, – пожаловалась она. – Не дает мне даже супа.
– Чем же вы больны?
– Старостью, – сухо ответила Ментенон. Титуловать царя она упрямо избегала.
– Увы, против этого нет лекарства, – посетовал Петр, наклонившись к ней.
– Вы заставляете меня краснеть.
Царь поднял брови, попрощался и быстро вышел. Так закончилась аудиенция, запечатленная мемуаристами дословно. Петр заходил потом в классы, желая знать, как и чему обучают в Сен-Сире благородных девиц. Ментенон не могла его сопровождать. Но, как сказал, хихикнув, Фагон, попечительница не перестала подбирать женихов для воспитанниц. Лежа, с пером в руке, составляет марьяжи.
Герцогиня де Берри принимала царя в Люксембургском дворце. Петр оценил обаяние хозяйки, веселую непринужденность и еще больше – живопись Рубенса в ее галерее.
Перед Куракиным веером шелков и бархатов развернулся парижский бомонд. С Гаагой не сравнить – фривольность в нарядах и разговорах. Корсажи не держат, прелесть вся на виду. Волосы резко оттянуты со лба, отчего женская особа смотрит дерзко. Соседка Куракина ковыряла рагу, рассеянно сыпала в него табак и тараторила:
– Вон та, в розовом, и та, в зеленом, – любовницы молодого Ришелье. Они стрелялись в Булонском лесу. Да, принц, вообразите – дуэль на пистолетах. Почему у де Нель такое закрытое платье? Да, у розовой… Царапнуло пулей…
Она жадно опускает пальцы в табакерку, умолкает, чтобы вобрать в ноздри черное зелье.
– Ваш царь восхитителен, – слышит посол. – Какая из наших дам способна соблазнить его, как вы думаете, принц? Вы же знаете его вкусы. У нас держат пари…
Танцуя с ней, московит вдыхает запахи табака и пота. Вымылась бы, а потом нарядилась в шелка… В баню бы ее, в российскую баню…
На празднике в загородном замке царю пообещали, что картины и скульптуры, приковавшие его взгляд, оживут. Свечи притушили, замок наполнился легко одетыми нимфами. Ночью, после разгульного пиршества, одна из них проскользнула к гостю в спальню.
– Париж вскружил голову московиту, – сказал регенту аббат Дюбуа, очень довольный.
15
В отеле Ледигьер житье подчинено привычкам Петра, – встает он с рассветом, даже после приема. Одного только духовника не поднимает шумное царское пробужденье, – спит с похмелья до полудня. А Куракин хоть и не слышит за три стены голос звездного брата, но чует, словно в бок толкает кто-то. Сон при царской особе у Мышелова, у спальника, сторожкий.
В ранний час к отелю подходит Сен-Поль, одетый разносчиком. Цидулу от него принимает Огарков.
– Аббат Дюбуа радуется, – сообщил царю Куракин. – Говорит, Париж опутал русского медведя. Скифы, дескать, кроме своих трущоб да матросских притонов в Голландии ничего не видели, – теперь от французских приятностей обалдели. И царь тоже… Не пора ли нам атаковать, государь?
– Обожди! Сегодня у венгра обедаем.
– Вчера опять Книпхаузен наседал на меня… Скорей, скорей союз с Францией! Мы, говорит, со всеми переругались. Беда, если его царское величество нас бросит.
Пруссака, видимо, обеспокоили прожекты Герца, – боится сепаратного мира царя со шведами. Куракин успокаивал:
– Не бросим. Царь пока занят. Отчего бы вам не пойти к нему?
– Куда?
– Его величество днем посетит собор Нотр-Дам. Будет обозревать Париж с башни.
– Ох! – толстяк схватился за сердце. – Туда я не полезу.
– А вечером, – сказал Куракин, – его величество обедает у князя Ракоци.
Секрета в том нет, Сен-Поль обещал разнести новость. Цесарцам надо знать непременно, пускай мотают на ус. Потревожить их полезно.
Веселья за столом не было. Скрипачи-цыгане бередили душу, но Ракоци не оттого впадал в печаль. Поражение обрекло венгра на скитания, – теперь обращает взоры на султана.
– До конца лета уеду отсюда. Положение мое заставляет делать стрелы из любого дерева.
Французская пословица была произнесена с горечью, но без упрека. Однако обед прошел натянуто.
Вечером – снова на плезиры. А вставать царь понуждает рано. Борис едва жив, держится на ногах лишь силой ободряющих декохтов.
Поначалу в отеле Ледигьер завтрак подавали по парижскому обычаю, в постель. Царю не понравилось. Для чего это? Каждый в своем углу чавкает, будто собака.
Все качалось перед глазами Бориса – звездный брат, запустивший пятерню в миску с кислой капустой, розовое лицо Шафирова, блюдо с жареными фазанами. Их почти не тронули. Голова Бориса клонилась к скатерти.
– Ох, муки адские! – простонал, ущипнув себя. – Хороводимся мы тут, хороводимся…
Шафиров покосился на царя с опаской. Но Петр фыркнул, снова погрузил пальцы в миску.
– На-ко, Мышелов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161