Очевидно, что равновесие страсти и разума в высшей степени труднодостижимо и неустойчиво; между тем к этому именно равновесию непрестанно стремится французский характер. Нашим главнейшим ресурсом является страстное увлечение рациональными и здравыми идеями. Мы сознаем необходимость этого и нашу способность к этому. Мы стремимся укрепить самих себя, привязавшись мыслью и сердцем к цели, указанной нам умом и поставленной на возможно большую высоту. В подтверждение нашей отсталости и грозящего нам вырождения, наши противники особенно настаивают на сходстве нашей впечатлительности и чувствительности с чувствительностью и впечатлительностью женщины или ребенка. Но это чисто внешнее сходство не должно было бы скрывать от них многих глубоких различий. Назвать взрослыми детьми людей, восторженно верующих в идеи и с бескорыстной энергией защищающих их, -- нетрудно; но разве молодость сердца заслуживает такого презрения? Разве "любовь к человеческому роду" -- порок? Если бы во Франции не было ничего другого, кроме ребяческого, женственного или "плебейского", могли ли бы мы в свое время (продолжавшееся века) господствовать над миром благодаря то нашему политическому и военному могуществу, то нашему умственному превосходству? Нет, мы не можем согласиться с нашими противниками, что отечество Декарта, Паскаля, Боссюэ, Корнеля, Мольера, Ришелье и др. представляет собой лишь страну взрослых детей. Не всё в нашей истории и в наших действиях легкомысленно и суетно, как утверждают это Джиоберти и Леопарди. Если когда и встречаются эти недостатки (не всегда отделимые от достоинств, обратную сторону которых они составляют), то они зависят не от женского или детского характера французов; они объясняются одновременно нашим нервным темпераментом, нашим воспитанием и присущей нам общительностью. В самом деле, при сношениях с людьми иногда нельзя бывает слишком глубоко захватывать вопрос, слишком настаивать, превращать гостиную в аудиторию, а разговор в диссертацию. Подобным же образом, желание нравиться другим, добиться их уважения естественно порождает известное тщеславие и известное"уважение к личности". Индивидуум уже не ищет в самом себе всего своего достоинства и значения, он в значительной степени ищет его в других. Точно так же, мягкость нашего характера, наши слабости, погоня за модой и боязнь общественного мнения зависят не от того, что мы похожи на женщин, а от того, что общественная жизнь требует этой мягкости, этого закругления всех острых краев индивидуальности, этой зависимости каждого от общего настроения. Следует ли заключить отсюда, как это делают немцы, англичане и итальянцы, что расширение общественной жизни имеет необходимым последствием сужение личной и внутренней, что, по мере того как развивается одна, атрофируется другая? Да, если понимать под общественной жизнью светскую; но составляет ли последняя истинную общественную жизнь и не есть ли она лишь ненормальная, извращенная форма ее? Лучше понятое общественное существование требует, напротив того, сильной индивидуальности и высокого развития личности. Идеал, который составила себе Франция, еще не осуществив его в достаточной мере, и к которому она должна всегда стремиться, заключается в согласном росте общественной и индивидуальной жизни. Ее гений остается так же полезен и необходим миру, как и гений соседних наций, не в обиду будь сказано государственным людям, мечтавшим не так давно подчинить немецкому господству и немецкому языку Францию севернее Лиона, а господству Италии и итальянского языка Францию к югу от Лиона. Что касается наших настоящих зол, внушающих столь законное беспокойство, то индифферентизм и упадок духа имели бы в данном случае одно и тоже действие и были бы одинаково опасны. Ничто так не опасно для народа, как "самовнушение" относительно грозящего ему упадка. Постоянно повторяя себе, что ему грозит падение, он может вызвать у себя головокружение и упасть. Подобно тому как на поле битвы уверенность в поражении делает его неизбежным, национальный упадок духа лишает характеры их упругости и обращается в нечто напоминающее настроение самоубийцы. Довольствуясь нелепыми словами, вроде: "конец расы", "конец века", "конец народа", люди отдаются общему течению, становятся безучастными, ссылаются на бессилие индивидуума в борьбе с роком, тяготеющим над целым народом и даже принимающим форму физической необходимости. Мы видели, что в действительности этой необходимости не существует. Ренан настаивал когда-то на громадном значении расы, в то время как Тэн преувеличивал значение среды; в конце концов оба признали в нации -- и особенно во французской, более доступной общественным влияниям -- "духовный принцип", результат "долгих усилий, жертв и самоотверженности в прошлом", наследие, полученное нераздельным, с обязательством увеличивать его ценность, и принимаемое сознательно путем своего рода "повседневного плебисцита". "Мы -- то, чем были вы, -- говорилось в спартанской песне, обращенной к предкам, -- и мы будем такими, какими вы теперь". То что древние поэты выражали образно, современные ученые могли бы повторить от имени самой действительности; но только влияние предков увековечивается не одной наследственностью расы и неизменным влиянием физической среды, как, по-видимому, думают многие из современных ученых, а также языком, воспитанием, религией, законами и нравами. Этот импульс, действующий на таком огромном расстоянии и двигающий нами в течение веков, как единая сила, вздымающая волны на всем море, не представляет собой лишь слепого влияния инстинктов четвертичного периода или окружающих нас материальных факторов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102