Над постелью висел дамасский кинжал в роскошных ножнах. Он снял его, вынул и попробовал о палец.
Критик тем временем рассматривал картину сквозь монокль в черной оправе. Подвигав вдобавок головой и поглядев сквозь пальцы, он издал те специфические звуки, которые издают критики.
-- Мда-ммм, -- проговорил он. -- Хммм... Хрффф! Есть ритм... да, ритм, ничего не скажешь... но можем ли мы признать, что это -- искусство? Нет, не можем.
-- Нет? -- переспросил Игнатий.
-- Нет и нет, -- подтвердил Сиприан, поигрывая левой бакенбардой. -Где жизнь? Где налет вечности?
-- Нет? -- уточнил Игнатий.
-- Ни в малейшей мере.
Поиграв с другой бакенбардой, Сиприан прикрыл глаза, откинул голову, задвигал пальцами и что-то прогудел, как бы понукая лошадь.
-- Жизнью поступаться нельзя, -- сообщил он. -- Палитра -- это оркестр, художник -- дирижер. Краска должна быть плотной, должна быть весомой. Фигура на холсте должна дышать, что там -- бодрствовать. Тогда и возникнет жизнь. Что до налета вечности...
Может быть, он знал, что о нем сказать, но его прервал тот звук, какой издает леопард, подкравшийся к добыче. Обернувшись, он увидел, что художник идет к нему, криво и неприятно улыбаясь. Глаза его сверкали, в правой руке он сжимал клинок с искусно украшенной рукоятью.
Критик, побывавший во многих мастерских, приучился действовать быстро. В один миг увидел он, что дверь закрыта, а между ним и нею -- хозяин, и мгновенно юркнул за мольберт. Несколько минут художник и критик метались по обе стороны мольберта, и только с двенадцатого выпада Сиприан был ранен в руку.
Другой бы сдался, потерял голову -- другой, но не он. Многоопытный критик два дня назад буквально измотал одного из лучших анималистов, больше часа гонявшегося за ним с настоящей дубинкой.
Сохранив спокойствие и обретя дополнительную резвость, он перескочил в шкаф, как истинный стратег, которым и должен быть критик, если он общается с художниками.
Игнатий покачнулся и не сразу обрел равновесие. Выпутавшись из циновки, он бросился к шкафу. Ручка не поддавалась. Сиприан держался, пока его враг не отступил.
Отступив, художник побрел обратно, взял укелеле, поиграл "Старика" и как раз дошел до "Никто не скажет -- видно, что-то знают", когда дверь отворилась и в ней появился Джордж.
-- Привет! -- заметил он.
-- Р-р-р. -- ответил Игнатий.
-- Что значит "р"? -- осведомился гость.
-- То и значит, -- отвечал хозяин.
-- Я насчет денег.
-- Р-р-р!
-- Двадцать фунтов, помнишь? Лежу сегодня и думаю: "А почему не двадцать пять?" Такая круглая цифра.
-- Р-р-р!
-- Что ты заладил "р" да "р"?
Игнатий гордо выпрямился.
-- Моя мастерская, -- сказал он. -- Что хочу, то говорю.
-- Конечно, старик, конечно, -- заторопился Джордж. -- Эй, привет! Шнурок развязался. Завяжу-ка я его, а то и упасть можно. Прости, минуточку.
Он наклонился, Игнатий примерился получше, раскачал правую ногу и смело метнул ее вперед.
Тем временем леди Росситер и дочь ее Гермиона, завернув за угол, подошли к дверям мастерской. На лестнице они остановились, ибо мимо что-то пролетело, по-тюленьи пыхтя.
-- Что это? -- вскричала леди Росситер.
-- Да, странно, -- согласилась Гермиона. -- Такое тяжелое... Надо спросить мистера Маллинера, не уронил ли он чего-нибудь.
Когда они вошли в мастерскую, Игнатий стоял на одной ноге и потирал пальцы другой. По рассеянности^ присущей художникам, он забыл, что еще в домашних туфлях. Однако, несмотря на боль, вид у него был такой, какой бывает у человека, поступившего правильно.
-- Доброе утро, -- сказала леди Росситер.
-- Доброе утро, -- сказала Гермиона.
-- Добррр утрррр, -- сказал Игнатий, с отвращением глядя на них. Теперь он понял, что хуже всех в семье -- не братья, а именно сестра, и быстротечная радость сменилась горчайшей скорбью. Мы не смеем вообразить, что случилось бы, наклонись в этот миг Гермиона.
-- Вот и мы, -- сказала леди Росситер.
Шкаф тихонько приоткрылся, оттуда выглянуло бледное лицо. Взметнулась пыль, раздался свист рассекаемого воздуха, что-то вылетело в дверь -- и она захлопнулась.
Леди Росситер, тяжко пыхтя, прижала руку к сердцу.
-- Что это? -- спросила она.
-- Мне кажется, Сиприан, -- предположила Гермиона.
-- Ушел! -- закричал Игнатий, выбегая на лестницу.
Когда он вернулся, кривясь от горя, леди Росситер думала о том, что два психиатра пришлись бы очень кстати, но не огорчалась -- безумный художник ничуть не хуже разумного.
-- Ну что же, -- приветливо сказала она. -- Гермиона готова позировать.
Игнатий очнулся.
-- Кому?
-- Вам, для портрета.
-- Какого?
-- Своего.
-- Вы хотите заказать портрет?
-- Вы же вчера предлагали...
-- Да-а? Возможно, возможно. Ну что ж, выписывайте чек, пятьдесят фунтов. Книжку не забыли?
-- Пятьдесят?
-- Гиней. Точнее, сто. Пятьдесят -- это задаток.
-- Вы же сами хотели ее писать...
-- Даром?
-- Д-да...
-- Очень может быть, -- согласился Игнатий. -- Видимо, вы лишены чувства юмора. Не понимаете шуток. Моя цена -- сто гиней. Собственно, почему вам нужен ее портрет? Черты лица -- неприятные, колорит -- тусклый. Глаза -глупые, подбородка -- нет, уши -- торчат. Смотреть, и то тяжело, а тут -пиши! Прибавим за вредность.
Сказав все это, он принялся искать трубку, но не нашел.
-- О Господи! -- кричала тем временем мать.
-- Повторить? -- осведомился художник.
-- Где мои соли?!
Игнатий пошарил по столу, открыл оба шкафа, заглянул под кушетку. Трубки не было.
Маллинеры учтивы. Заметив, как сопит и клекочет гостья, племянник мой догадался, что чем-то ее обидел.
-- Может быть, -- сказал он, -- я вас чем-то обидел. Тогда -- простите. От избытка сердца глаголят уста. Очень уж мне надоело ваше семейство. Сиприана я чуть не заколол, но он для меня слишком прыток.
1 2 3 4