Билл говорить не мог. Дар речи ему изменил. Он мог лишь молча смотреть, заново дивясь, что эта золотая принцесса унизилась до него, свинопаса, да и то не ахти какого.
Как она хороша, думал Билл, не подозревая, сколь далек сейчас от реальности. Нельзя простоять у плиты теплым июньским вечером, готовя курицу и два гарнира, не говоря уже о бульоне, и остаться в полном блеске. Лицо у Джейн раскраснелось, волосы выбились, на одной щеке чернело пятно — видимо, от сажи. Тем не менее Биллу она казалась совершенством. Такой, говорил он себе, я запомню ее на всю жизнь — чумазой и в фартуке.
— Джейн! — прошептал он. — Джейн!
— Твоей голове, — сказала она через несколько секунд, — это скорее вредно.
— Полезно, полезно, — заверил Билл. — Я только-только понял, что я не просто сплю. Или сплю?
— Нет.
— Ты действительно…
— Конечно.
И вновь Билл почувствовал то же респираторное затруднение. Он пожал плечами, отказываясь что-нибудь понимать, однако душа его пела, равно как и сердце.
— Нет, очень странно, все-таки! Кто ты и кто — я? Я спрашиваю: «Чем ты заслужил это, Уильям Куокенбуш Холлистер?»…
— Уильям что Холлистер?
— Вина не моя, а крестного. Думай просто "К". Так я спрашиваю: «Чем заслужил?» и отвечаю: «Ни черта не заслужил». Однако, раз ты говоришь… Что ты делаешь с этой губкой?
— Собираюсь обмыть тебе голову.
— Господи, сейчас не время мыть голову! Я хочу сказать, если найду слова, что я о тебе думаю. Ты — замечательная.
— Ну, что ты! Я самая заурядная.
— Вот уж нет. Ты прекрасна.
— Раньше ты так не думал.
— Чего ты хочешь от мальчишки, не способного отличить правую руку от левой? Расскажи мне, кстати, о своей красоте. Когда ты начала ее ощущать?
— Думаю, я стала походить на человека лет в четырнадцать. Когда сняли железяки.
— И очки?
— И очки. Астигматизм исправился.
Билл подавил вздох при мысли о том, как много он потерял. Они сидели в кресле лорда Аффенхема, довольно просторном, словно нарочно сделанном для тех, кто не прочь устроиться рядышком. Со стены на них благодушно смотрела фотография лорда Аффенхема в какой-то странной форме, словно говоря:
«Благослови вас Бог, дети мои».
— Когда тебе было четырнадцать, я шагал по Нормандии к Парижу с армией освободителей.
— Крича «O-la-la»?
— Да, и еще «L'addition». Все говорили, это очень помогает. Не ерзай.
— Я не ерзаю. Я встаю. Сейчас я вымою тебе голову.
— Я не хочу мыть голову.
— У тебя огромная шишка.
— Пустяки. До свадьбы заживет. Впрочем я рад, что это не случилось раньше, когда милорд Аффенхем был моложе и сильней.
Лицо Джейн вновь обрело холодную суровость.
— Не упоминай при мне этого человека. Его место в психушке.
— Чепуха. Не желаю слышать ничего дурного о дяде Джордже. Пути его неисповедимы, дела его чудны, но плоды они приносят.
— Все равно, его надо освежевать тупым ножом и окунуть в кипящее масло. Чтоб запомнил. Почему всякого, кто желает с нами породниться, обязательно надо бить табакеркой?
— Ты не уважаешь традиции? Впрочем, я понимаю. Когда-нибудь попадется тонкокостный ухажер, и старый филантроп предстанет перед судом за убийство.
— Не будет больше ухажеров, сестры Бенедик иссякли. Как кролики. Их больше нет.
— Ладно. Я получил ту сестру, которую хотел.
— Видел бы ты первую!
— Что?
— Ну, первую, Энн.
— А, некрасивую!
— Вот уж нет. Она — редкая красавица.
Билл не сдался.
— Любая твоя сестра, будь она Клеопатра, Лилиан Гиш и Мэрилин Монро в одном лице, для меня — некрасива. И вообще, сомневаюсь, чтобы Энн мне понравилась. Вся в пиявках! Кстати, разреши спор, она — миссис Джеф Миллер или миссис Уолтер Уиллард?
— Джеф Миллер.
— Долго он был с ней знаком?
— Нет.
— Значит, у меня преимущество. Я женюсь на своей детской любви. Куда романтичнее.
— На детской любви?! В Мидоухемптоне ты на меня и не смотрел.
— Мы уже с этим разобрались. Ты была кикиморой.
— Значит, все дело в моей внешности?
— Еще чего! Давай проясним это раз и навсегда. Я женюсь на тебе за твою стряпню, и буду строго следить, чтоб она оставалась на высоте. Кстати, раз уж мы решили похоронить прошлое, как насчет Твайна? А, то-то же, прячешь глаза и шаркаешь ногами! Стоило отвернуться на полминуты…
— На пятнадцать лет.
— Я отвернулся на какие-то пятнадцать лет, и что? Ты бросаешь меня ради типа, который носит желтые штаны. Кстати, это возвращает нас к важному пункту. Что с ним делать? Негуманно держать его в неведении, пока дело не дойдет до свадебного пирога. Что мы предпримем?
— Ой, Билл!
— Господи, ты плачешь?
— Нет, смеюсь.
— Что тут смешного?
— Ты сказал, предпримем шаги. Не надо. Он сам все предпринял.
Билл вытаращил глаза.
— Ты хочешь сказать, он дал тебе отставку?
— Он выразился иначе — свободу.
— Расскажи!
— Рассказывать, собственно, нечего. Сегодня утром я сообщила ему, что за картины ничего не выручить. Он держал себя как-то странно, а вечером, перед твоим приходом, прислал записку. Очень красивую. Он не вправе…
— Не говори. Можно, я угадаю? Отнимать лучшие годы твоей жизни..?
— Да. Нечестно требовать от меня верности слову, когда у него нет и малейшей надежды скопить денег на женитьбу, поэтому он посчитал справедливым дать мне свободу. Очень трогательно.
— Двадцати тысяч недостаточно?
— Он не знал, что я про них знаю.
— Уж наверное.
— Я угадываю ход его мыслей. Слышали про человека, который в первую мировую записался не в кавалерию, а в пехоту, и сказал…
— "Когда я побегу, не придется тащить лошадь". Да, Мортимер Байлисс рассказал мне в одном из редких приступов благодушия. К чему это?
— Ну, Стэнхоуп всегда говорил, что ему надо попутешествовать по Италии, по Франции, расширить кругозор, усовершенствоваться в мастерстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42